«И вновь я возвращаюсь…»

Отчего-то Пржевальский снова заговорил о том, что и ему недолго жить осталось. Однажды вечером попросил Козлова: «Дай-ка мне свою руку, я посмотрю на ней линии. Ты ведь знаешь, что мне нагадали — моя жизнь коротка, а твоя… Твоя длиннее моей… Завидую я твоей молодости… А что, если меня не станет, пойдешь ли ты с кем-нибудь или нет?»

Козлов, не зная, как ответить ему, промолчал. Николай Михайлович сам ответил: «Искреннего друга трудно найти, а без искреннего друга не надо пускаться… А я, увидишь, долго не проживу, а уж если умирать, то я желал бы не дома, а где-нибудь в путешествии, в горах или на берегу большого озера…»

Видно, ощущал он в себе что-то неладное, если часто думал об этом…

После парохода путешественники снова пересели на поезд и покатили по недавно построенной Закаспийской железной дороге. Пржевальский как ребенок удивляется и радуется этому чуду: сидишь в вагоне на мягком диване, а мимо проносятся сыпучие пески, пустыня… Будто бы и не с тобой происходит все это.

В Самарканде их уже ждал Н. И. Толпыго — сводный брат Николая Михайловича, который и разместил всех в своем доме. Дом стоял в саду, среди абрикосовых деревьев, в тени, и дышалось в нем, несмотря на жару, легко и свободно. Пржевальский чувствовал себя здесь хорошо, с удовольствием ел свежие фрукты, о деле не забывал и готовил экспедицию к следующей части пути.

В Пишпеке[2] остановились на несколько дней, Пржевальский съездил в Верный[3], чтобы забрать китайское серебро, без которого в предстоящем путешествии не обойтись, и на обратном пути, уже неподалеку от Пишпека, увидел в камышах тьму фазанов и решил поохотиться. Не смог устоять. А лучше бы он их не видел, этих фазанов…

На следующий день поутру вдвоем с Роборовским пошли они на охоту. Настрелялись вволю, наохотились до устали по камышам. День стоял жаркий, и Пржевальский, утоляя сильную жажду, несколько раз пил сырую воду. Роборовский не видел этого, а то бы, конечно, не позволил ему: ведь сам же многократно наказывал сырой воды не пить никогда. А тут пил и потом признался. Вдобавок ко всему им сказали, что как раз но тем местам прошел тиф. Роборовский с Козловым ужаснулись, когда узнали об этом…

Десятого октября Пржевальский был уже в Караколе[4], откуда и должно было начаться путешествие. В городе останавливаться он не захотел, а разбил лагерь поближе к ущелью, рассчитывая, пока суд да дело, в горах на коз поохотиться. Николай Михайлович уже и первый приказ успел отдать, где распределил обязанности, расписал, кто за что отвечает. Были в нем и такие слова: «Итак, начинается наше путешествие! Дело это будет трудное, зато и славное. Теперь мы на виду не только всей России, по даже целого света. Покажем же себя достойными такой завидной участи и сослужим для науки службу молодецкую…»

Утром другого дня ом выглядел уже нездоровым, сказал, что чувствует себя неважно, а это уже многое значило, доктора привезти не разрешил. Отмахнулся: «Не в первый раз это. Пройдет…»

Весь этот день оставался в юрте, измерял себе температуру, пульс, и видно было, что делается ему все хуже и хуже. Однако после беспокойной ночи Николай Михайлович почувствовал некоторое облегчение и даже вышел из юрты. Вдалеке, шагах в трехстах от лагеря, сидел бурый гриф, и Пржевальский, приложившись к винтовке, с одного выстрела снял его, Все, кто видел это, ахнули от удивления, а Николай Михайлович, улыбнувшись, сказал: «Вот для меня лучшее лекарство!»

Если бы так…

Врача привезли, только когда ему совсем сделалось плохо. Едва увидев больного, доктор И. И. Крыжановский понял: брюшной тиф. Пржевальский не удивился, он и сам уже знал, чем заболел. Пыльцов тоже тифом болел, да еще в Алашапской пустыне — и ничего, обошлось. Пыльцов, правда, был совсем молод тогда…

Лекарство, оставленное доктором, помогло как будто. Пржевальский кутался в меховую одежду, но все равно зяб, поскольку в юрте было холодно, а топить не разрешал из-за того, что от огня и дыма делалось больно глазам.

Аппетит у него совершенно пропал, и он только пил чай с сушеной клюквой.

Рано утром восемнадцатого открылось сильное кровотечение, и доктор, выждав, когда больному станет полегче, на тарантасе перевез его в заранее приготовленный дом — тщательно вымытый и вычищенный барак каракольского лазарета. Просторное, чистое помещение-Николаю Михайловичу поправилось, да и рядом было удобное место, чтобы поставить юрты для спутников.

Снова началось обильное кровотечение из носа, температура поднялась до сорока с половиной градусов. «Сколько?» — спросил Пржевальский. Ему ответили: «Почти тридцать девять».

Скоро он начал бредить, говорил непонятное что-то о пустынях, о горах, о птицах, а когда возвращался в сознание, говорил о скорой своей смерти — спокойно, не сомневаясь уже. Увидев слезы на глазах у Роборовского и Козлова, произнес негромко: «Эх, вы… бабы…» Потом сказал: «Похороните меня на Иссык-Куле, на красивом берегу. Надпись где лайте простую: «Путешественник Пржевальский».