«И вновь я возвращаюсь…»

Право же, этим мужчинам, за девятнадцать месяцев преодолевшим множество гор и пустынь, все окружающее кажется сном…

Везде на их дальней дороге уже по родной земле, от Кяхты — в Верном (Алма-Ате), в Семипалатинске, в Оренбурге незнакомые люди выходили встречать, оглушали приветственными криками, рукоплесканиями, вручали бесчисленные телеграммы, поздравляющие с успешным окончанием путешествия. Оказывается, вся России переживала за них…

Морозным днем в первых числах января Пржевальский уже в Петербурге. На вокзале его встречают академики, журналисты, писатели, Семенов-Тян-Шанский. ставший вице-президентом Географического общества множество людей, следивших за судьбой исчезнувшей и внезапно появившейся экспедиции.

Его везут сразу в зал, где устраивается пышная, торжественная встреча, и снова поздравления, поздравления… «Все русское общество с напряженным вниманием следило за вашим шествием по среднеазиатским пустыням…» — говорит, обращаясь к нему, Семенов.

Успех экспедиции был признан огромным. Более четырех тысяч километров пройдены по неизведанным мес там и положены на карту, открыты новые горные хребты, новые виды и животных, и растений, собраны богатейшие зоологическая и ботаническая коллекции, впервые объяснено происхождение постоянных бурь, заметающих нагорья Тибета и Гоби, подробно описан ландшафт мест, где прошла экспедиция.

Чего же еще желать? Больше в таких условиях не смог бы сделать ни один человек. Странно, что поняли его современники, обычно-то полное признание и слава приходят значительно позже…

Награды посыпались одна за другой, и Николай Михайлович едва успевал принимать. Во-первых, сам он и иге участники экспедиции получили ордена. Потом его набрали почетным доктором зоологии Московского университета, почетным членом Русского географического общества. Различные европейские географические общества также избрали его своим почетным членом, а Британское общество присудило золотую медаль. В обращении этого общества говорилось о том, что достижения русского путешественника превосходят труды всех других исследователей со времен Марко Поло. Да так ведь и было.

Всякие торжества, чествования, званые обеды несказанно тяготили Пржевальского. Всевозможные издания просили написать автобиографию, просили разрешения сделать портреты, он отбивался, сердился: «Я имею так много неотлагательных работ, что заниматься жизнеописанием пет времени да и желания». Узнав о решении Петербургской городской думы повесить в зале заседаний его портрет, на что отпускалось полторы тысячи рублей, гут же отказался от этой чести и попросил употребить деньги на более полезное дело.

Долго оставаться в Петербурге он не мог — в городе дышалось плохо, начинались несносные головные боли, кашель, да и сами городские степы давили его. К тому же совершенно нетерпимы сделались люди — навязывались в знакомство, зазывали на парадные обеды, одолевали бесконечными просьбами хлопотать за кого то, кого он и не знал никогда. Ну разве можно что-то путное сделать при таком-то вокруг коловращении…

Уехал в деревню. Обнял сотрясающиеся от рыданий плечи старой Макарьевны. Долго стоял молча возле могилы матушки.

Поздно вечером, лежа в темноте на своей царской по стели из ячьих хвостов и уже засыпая, подумал: «Вот я и вернулся…»

Жаркое лето 1888 года

Легкий ветер шевельнул ситцевые занавески и окне, вдохнул в комнату запахи травы, листвы и цветов. Сидевший за столом Пржевальский оторвался от рукописи, поднял голову. Рука, потянувшаяся было к чернильнице, остановилась, опустила перо на стол.

Николаю Михайловичу показалось, будто до него донесся сушкий запах прогретого солнцем песка, и он, чтобы проверить себя, полной грудью вдохнул. Нет… Показалось… Да и откуда такому запаху взяться здесь, среди смоленских лесов… Разве что согрелась узкая полоска у озера…

Пржевальский поднялся, вышел из хатки. Стоял ясный, солнечный день. Из сада и из леса неслось пение птиц, вдалеке слышался голос Макарьевны, выговаривавшей повару Архипу за что-то. Лениво пробрехала где-то собака. Родные, домашние голоса и звуки…

Николай Михайлович вернулся в прохладный сумрак дома, вновь сел за стол. Перед ним аккуратной стопкой бумаги лежала рукопись книги о пятом путешествии. А вообще как считать: по Тибету-то второе оно и четвертое по Центральной Азии. Никто столько дорог по Азии не исходил, сколько он… Может, и впрямь правы друзья, уверявшие, что пора дома осесть — предостаточно в жизни своей побродяжничал… Вот и Макарьевна старая — обмела как-то и без того сверкающие эполеты на генеральском мундире, висевшем в шкафу, всплакнула, как всегда, когда хозяйку, матушку его, поминала: «Не дождалась Елена Алексеевна увидеть тебя в мундире-то этаком… А как хотела… — И вдруг ни с того ни с сего: — Пора тебе, Николай Михайлович, генеральшей обзавестись…»

Посмеялся тогда он над ней — какая уж тут генеральша, можно сказать, на старости лет… Поздно теперь о семье своей думать… Да и дорога по-прежнему тянет… Как никогда прежде тянет. Вот и пойми себя…