И солнце взойдет. Он

– Очень. За это его и не любят. Не скажу, конечно, что он не шёл к этому целенаправленно. Но когда появился здесь впервые, то его назначение на такую ответственную должность вызвало массу недовольства и недоумения. Где же видано, чтобы парнишка, которому едва стукнуло тридцать, стал главой отделения.

– С каких пор возраст является мерилом опыта?

– Людям не объяснить всего, – вздохнул Фюрст и снова покосился на пирог. Заметив этот взгляд, Рене поближе подвинула к нему тарелку.

– Но вы относитесь к нему иначе, чем остальные. Почему? – Вопрос получился бестактный, но Фюрст вызывал у Рене какое-то инстинктивное чувство доверия. Возможно, из-за милой, чуть нервной привычки поправлять волосы до идеального вида. Или же потому, что в нём она узнавала отражение собственных мыслей и взглядов. Тем временем он негромко рассмеялся, а затем покачал головой.

– Пять лет назад я уже входил в совет управления и видел историю Ланга. А как главный анестезиолог присутствую на всех его операциях. Так что у меня было достаточно времени, чтобы сделать правильные выводы. И уж поверьте мне, такую специализацию в травматологии вряд ли кто проходил.

– Я прочитала, что он был на Ближнем Востоке. Служил? – спросила Рене, озарённая внезапной догадкой. В голове будто сложилась мозаика. Точные движения, совершенная безэмоциональность, приказной тон, вышколенная до испуганной икоты команда. Действительно, под обстрелом много не поспоришь.

– Да. – Фюрст качнул ногой, бросил ещё один взгляд на пирог, а потом с обречённым вздохом достал, к удивлению Рене, инсулиновую шприц-ручку и взялся за тарелку. Договаривал глава анестезиологии уже с неприлично набитым ртом. – Рванул в зону боевых действий прямо посреди резидентуры, помотался под миномётным огнём несколько лет, закончил там обучение и вернулся. Военные попытались было засекретить часть его биографии, но Канаде на это плевать. При острой нехватке хирургов, здесь рады всем. Тем более таких, как Ланг, вообще единицы на всё Содружество.

Рене помолчала, прежде чем посмотреть в голубые глаза своего неожиданного собеседника и спросить:

– К чему эти рассказы? Хотите, чтобы меня окончательно заела совесть? Я знаю, сегодня что была неправа …

– Вы оба неправы, – хмыкнул Фюрст, с довольным видом подъедая пирог.

– Я солгала.

– Как и он.

– Не думаю.

– А стоит.

– Но… – Рене растерянно прервалась, когда неожиданно раздалось невоспитанное фырканье, а потом отчего-то развеселившийся анестезиолог воскликнул:

– Бога ради, это же очевидно. Назвать ученицу Хэмилтона заносчивой дрянью можно только из-за очень большой ревности!

– В смысле? – недоумённо вскинула брови Рене, и Фюрст замер с ложкой во рту. – Ревности к чему?

Она прищурилась, наблюдая, как глава анестезиологии резко проглотил едва ли прожёванный кусок. Но потом Фюрст невозмутимо пожал плечами и легкомысленно произнес:

– Чарльз Хэмилтон был гением, и это неоспоримый факт. Полагаю, Энтони просто не хотел, чтобы их сравнивали.

Рене обречённо потёрла лоб и опустилась рядом на соседний стол, поставив ноги на кривые колёсики всё ещё валявшегося на полу кресла.

– Именно это я и делала. Сравнивала.

– И каков оказался вывод? – с неприкрытым интересом спросил Фюрст, пока без стеснения собирал пальцем последние крошки с тарелки.

– Энтони Ланг победил с разгромным счётом, – вздохнула Рене, а потом неожиданно добавила: – Он выгнал меня. Да вы и сами слышали.

– И? – Фюрст развернулся, чтобы с любопытством уставиться на неё. – Что решили с этим делать, доктор Роше?

– Ну, я отправила заявления во все больницы. Буду надеяться, что кто-нибудь найдёт для меня местечко. А пока вернусь в Квебек…

Она осеклась, когда увидела неожиданно нахмурившиеся рыжие брови и сердитый взгляд.

– Внучка великого Максимильена Роше, ученица самого Чарльза Хэмилтона сдалась после первой осечки? – прохладно проговорил Фюрст. – Где же знаменитая семейная гордость?

– Я – не моё имя, – раздражённо отозвалась Рене. – Семья не имеет никакого отношения к моим поступкам, решениям и взглядам на жизнь! Равно как и мой бывший учитель. Это мои достижения или провалы, и только я решаю…

Громкий смех Фюрста оборвал пламенную речь о независимости. Запрокинув голову, он заходился в искреннем хохоте, отчего рассыпал вокруг ещё остававшиеся на тарелке крошки, и совершенно не замечал направленного на него недоумённого взгляда. А Рене не понимала, что происходит. Наконец, немного успокоившись, глава анестезиологии вытер тыльной стороной ладони заслезившиеся глаза и, по-прежнему посмеиваясь, пробормотал.

– Господи, не думал, что снова это услышу, – он ещё раз фыркнул, а потом постарался договорить. – Ну, надо же. Слово в слово, даже интонация та же.

– Я не понимаю, – напомнила о своём присутствии Рене.

Фюрст отставил опустевшее блюдо, скрестил на груди руки и вытянул длинные ноги с острыми коленками, что торчали даже сквозь широкие хирургические штаны. Затем он почему-то мечтательно улыбнулся.

– Есть у меня один знакомый, который давным-давно произнёс точно такую же речь. Даже удивительно, насколько вы похожи и при том совершенно разные.