И солнце взойдет. Он

– А знаешь, что, пожалуй, я ничего не буду передавать. Во-первых, прекрати уже бегать от Фюрста, точно от прокаженного. А во-вторых, твоя монохромная поганка увязалась сегодня вечером с нами в бар. Так что надень что-нибудь обтягивающее и с двадцатью пятью разрезами в самых нетривиальных местах…

– Роузи!

– … и приходи отдавать телефон сама.

На этом вызов невоспитанно, но вполне категорично оборвался, а спустя несколько секунд телефон раздражённо пискнул отправленным вдогонку коротким сообщением:

 «В шесть. И не забудь про разрезы!»  

Рене промолчала и лишь прикрыла глаза. Иногда Роузи была безнадежна.

Следующая половина дня прошла в мрачных попытках не думать о предстоящем вечере. Выходило это плохо, потому что в отдохнувшей и выспавшейся голове рождалось слишком много опасных вопросов. Например, что значила музыка. Или почему Энтони решил прийти в бар. А главное, как он вообще узнал об этой встрече. Рене чувствовала, что упускает нечто важное, но притом настолько примитивное, отчего никак не могла это заметить. Наконец, разозлившись на себя за глупость, она принялась за домашние дела. Но даже за пересадкой цветов, уничтожением многодневной пыли и разбором вещей никак не могла выкинуть из головы мысли об Энтони. Рене нервничала, точно подросток перед первым в жизни свиданием, хотя никаким свиданием это не было вовсе. Всего лишь встреча в баре с приятелями. Ничего личного. Да, они же просто друзья. Только вот откровения вчерашнего вечера и проведенная в одной кровати ночь слишком будоражили не привыкший к подобным треволнениям разум. Так что, отчаявшись совладать с самой собой, Рене отбросила стопку учебников, которые расставляла по алфавиту, и подошла к шкафу.

Пуанты и диск для танцев лежали в самом дальнем и тёмном углу огромного деревянного монстра. Это стало первым, что Рене выложила при переезде и почти не глядя, торопливо закинула в пустое нутро, постаравшись поскорее о них позабыть. Она вообще не знала, зачем хранит живое напоминание о том, чего не случилось. Прошлое следовало оставить в прошлом. Не забыть, нет. Но перестать оглядываться и искать новые поводы для чувства вины, потому что доктор Максимильен Роше был отрезвляюще прав. У неё синдром выжившего. И всё равно Рене достала прорезиненный круг, который чуть ли не зло бросила на пол в центре залитой солнечным светом комнаты, а потом вынула из коробки пуанты. Даже смотреть на них было страшно и тошно.

Десять лет Рене пыталась забыть про балет. Не вспоминать ощущения, не представлять холод станка, запах и звук балетного класса. Но память не отпускала. А потому пуанты сначала прилетели с ней из Женевы, а потом перебрались в Монреаль. Они лежали в помятой коробке, забытые и почти проклятые, но так и не выкинутые в мусорное ведро. Зачем? Для чего? Рене не знала. Просто она не могла это сделать. И вот теперь впервые сама потянулась к ним то ли потому, что наконец-то перешагнула через себя, то ли от ещё большей безысходности.

Надев первый пуант, она машинально пошевелила пальцами и стопой, чтобы найти удобное положение, а затем обернула вокруг лодыжки одну из лент. После пришел черед второй. Рене действовала по привычке, почти безотчетно. Мыслями она была уже где-то не здесь. Ей даже музыка была не нужна, потому что в голове крепко-накрепко сидели мелодии с многочасовых экзерсисов. Relevé в первой, второй и пятой позиции, потом замереть на секунду в passé и пируэт…

Танец всегда помогал. Сколько Рене себя помнила, в самые непростые минуты она сбегала в балетный класс и тренировалась до стёртых в кровь пальцев. Её не волновали ни синяки из-за неизбежных падений, ни болевшие от перенапряжения мышцы, ни мозоли, ни ссадины. Всё это становилось неважным. Почти математическая точность позиций и гармонии музыки выстраивали в голове строгие линии решений. Глупых, конечно. В те времена ещё детских. Но именно там пришло убеждение сделать жертву Виктории ненапрасной. Не отомстить, а постараться спасти как можно больше, раз уж ей самой повезло выжить. Тогда Рене поклялась, что никогда не окажется столь же беспомощной и бездарной, как в те дни в подвале. Так что, да, танец всегда помогал. Вот и сейчас, когда ноги уже тряслись от непривычной нагрузки, Рене вдруг поняла – надо спросить. Задать Энтони честный вопрос и надеяться получить не менее честный ответ. Почему он не записал её имя. Почему поставил лишь фотографию. И, самое главное, почему выбрал песню о солнце. Уперевшись ладонями в подоконник, пока тело пыталось отдышаться, она посмотрела на большие зеленые листья неожиданно довольной герберы, а потом с усмешкой пробормотала:

– А ты, похоже, тоже падка до внимания доктора Ланга. – Рене вздохнула и перевела взгляд на уже тёмную улицу, где горел единственный фонарь. – Безнадёжно, подруга. Для нас с тобой совершенно бесперспективно.