И солнце взойдет. Он

– Прекрати его вспоминать! – внезапно отрезал Ланг, и она дёрнулась от неожиданности. Заметив это, он взлохматил волосы, явно попробовав успокоиться, но ничего не вышло. Так что, сцепив зубы, Энтони зло процедил: – Нейрохирургия закончилась. Навсегда. А потому, закопай свои амбиции и делай работу так, чтобы не пришлось стоять в суде. Ты поняла?

– Да, – прошептала Рене, чувствуя, как от подступивших слёз свело горло.

Только бы не разреветься. Только не перед ним! К счастью, в этот момент Ланг потянулся за чем-то лежавшим на крышке пианино и ничего не заметил.

Рене знала, что подобные выговоры выслушивали все резиденты. Пожалуй, бывали они и пожёстче. Только вот она, избалованная мягкостью Хэмилтона и своими успехами, оказалась к ним непривычна. Как показала жизнь – зря. Тем временем Ланг лениво взмахнул снимком, на котором безошибочно угадывалась грудная клетка её сегодняшнего пациента, и поднял против света. Так, чтобы была видна каждая деталь.

– Вот здесь, – он ткнул пальцем в едва заметную точку. – Это твой осколок. Удели ты чуть меньше времени рукам и чуть больше всему остальному, катастрофы можно было бы избежать.

Несколько секунд Рене вглядывалась в едва различимую черноту посреди серой картинки, а затем громко всхлипнула и уткнулась лбом в колени. Осознать, что она действительно убийца, не получалось. Мозг отказывался верить во что-то подобное, ведь… Всем своим сердцем, с той самой ночи в Женеве и все десять лет, Рене хотела спасать. Это была даже не мечта или цель, а смысл всей жизни, который носил имя «Виктория». А теперь Рене не знала, что делать. Может, стоит одуматься, пока не поздно? Может, она всё же простая танцовщица, а не врач?

– О чём думаешь? – тихо спросил Ланг, словно боялся спугнуть, но при этом не хотел, чтобы Рене зашла в своих размышлениях слишком уж далеко. В тот опасный тупик, откуда не возвращаются.

– Что теперь будет?

Последовало хмыканье, а затем звук, от которого Рене испуганно вскинула голову. Расширившимися от удивления глазами, она смотрела, как Ланг взял в руки, видимо, заранее принесённые ножницы, а потом медленно отрезал от снимка полосу. Одну, вторую, третью. Он кромсал тусклый пластик на мелкие лоскуты, из которых уже невозможно собрать целой картины.

– Для тебя? – коротко спросил наставник, а потом покачал головой. – Ничего.

– Но…

Рене ошарашенно замолчала и смотрела, как Ланг, возомнив себя едва ли не Эдвардом Руки-ножницы, вырезал замысловатые фигурки. От осознания, что совсем недавно это было изображение живого человека, который дышал и думал, вдруг стало дурно. Действия Энтони больше походили на надругательство. И не выдержав, Рене выдернула оставшийся кусочек, где по воле глумливого случая осталось не тронутым сердце.

– Не надо… не поступай так! Это неправильно… – сипло прошептала она, пока боролась с приступом тошноты. Ланг взглянул на её руки, что боязливо прижимали к груди изрезанный снимок, и вдруг холодно усмехнулся.

– Неправильно? – вкрадчиво спросил он. – Сидеть здесь и заниматься самобичеванием – вот, что неправильно.

– Я убила человека!

Ланг рассмеялся и со всей силы ударил ладонью по инструменту, вырвав из старого нутра вопль диссонансной боли.

– Тогда мы все здесь убийцы, – злорадно протянул он, а потом пафосно продолбил на клавишах вступление из пятой симфонии Бетховена. Ещё звучали последние плывущие ноты, когда Ланг поджал пальцы и вдруг опёрся локтями на пюпитр. – Ошибки случаются, Рене. Но все они часть обучения.

– Но не ценой жизни других!

– Нет? – заинтригованно переспросил Энтони. Он смотрел чуть свысока, как обычно делают взрослые с чужими детьми – снисходительно и лишь каплю брезгливо. – Уж не возомнила ли ты себя святой?

– Чтобы помогать другим необязательно носить нимб!

– Но нужно учиться. И это, – он махнул в сторону огрызка снимка, – неизбежность, даже если закон назовет твои действия преступлением!

Рене судорожно втянула воздух и поняла, что аргументы закончились. Как бы вся её сущность ни восставала против подобных постулатов, где-то внутри она уже мысленно согласилась. Это было действительно необходимо. И, почувствовав эту перемену, Ланг устало опёрся лбом на левую руку, пока пальцами правой ласково гладил чёрные клавиши. Забавно, он сам был точно какой-нибудь инструмент – длинный, тонкий, со строгой пентатоникой приоритетов.

– Знаешь, у каждого хирурга за спиной есть целое кладбище его неудач, – заговорил Ланг, а потом усмехнулся как-то совсем уж тоскливо. – Оно преследует нас с первого дня и до последнего вздоха – во снах, в болезни, в радости, в горе. Это то, что заставляет одуматься, когда слишком весело, и поддерживает в миг безысходности. Чем успешнее хирург, тем больше могил за его плечами. А знаешь, какая самая первая?

Ланг тяжело повернул голову и посмотрел на замершую рядом с ним девушку, она отрицательно покачала головой.