И солнце взойдет. Он

– Его собственная, Рене, – едва слышно проговорил Энтони. – Потому что за мгновение до смерти своего пациента умирает сам врач – душевно, психически, почти телесно. Дальше ничего нет – ни хорошего, ни плохого. Это предел, за которым уже не будет хуже, но одновременно и твоя опорная точка для роста. Так что поздравляю, доктор Рене Роше, сегодня ты заложила первый камень в некрополь своей пожизненной горечи, сожалений, а ещё фанатичного желания всё исправить. И теперь только от тебя будет зависеть, как много здесь появится надгробий, вырастет ли целый пантеон или убогое сельское кладбище.

– А если… – Рене попыталась сглотнуть, но во рту пересохло. – А если я не хочу ни новых надгробий, ни смертей?

– Боюсь, для тебя уже поздно. Ты пришла на свой погост. – Энтони заметил наверняка написанный на лице Рене испуг и вдруг улыбнулся. – Его не надо бояться. Это место для размышлений о вечном, о бренности бытия, о важности человеческой жизни. К тому же, какое кладбище без ряда могил?

Он замолчал, потом выпрямился и смахнул с крышки невидимую пыль. Помедлив буквально пару мгновений, Рене подняла голову, взглянула в неожиданно спокойные глаза доктора Ланга и вдруг отчётливо поняла – мигрени нет. Совсем. Та не затаилась, как обычно, где-то в глубине черепа, а растворилась. Надолго ли – бог её знает, но Рене вдруг испытала невероятное облегчение.

– Идеальных условий не будет никогда, – продолжил Энтони. Он вновь педантично оглаживал каждую клавишу от скопившейся пыли, и мерное движение его пальцев завораживало. – Тебе всегда будет что-то мешать – нервы, лишний стаканчик с кофе. Но умение концентрироваться на проблеме и абстрагироваться должно быть доведено до автоматизма. Если однажды на стол перед тобой попадёт дорогой для тебя человек, ты должна забыть его. Он не больше, чем тело, которое тебе надо починить.

– Надеюсь, мне никогда не придётся оперировать друзей, – пробормотала Рене. – Я не смогу быть объективной.

– Не зарекайся, – криво усмехнулся Ланг и взял пару хроматических форшлагов на самой дальней октаве. – Нельзя спланировать чужую судьбу, а свою тем более.

– Это очевидно! Но звучит так, словно ты пытался… – хохотнула Рене и тут же оборвала себя. – А ведь ты действительно пытался.

– У каждого из нас хоть раз просыпается комплекс Бога, отчего мы начинаем творить чудеса направо и налево.

– Ты тоже?

– Да.

– Не знала, что ты филантроп.

– Это всё потому, что на золе и пепелищах всегда растёт буйная и крепкая трава, – тихо протянул Энтони и швырнул в урну обрезок снимка.

Рене промолчала, обдумывая услышанное. Она прикусила губу и внимательно посмотрела на нахмуренный профиль, а тот вновь склонился над клавиатурой, пока пальцы будто сами наигрывали пассажи. «Что же ты такое, Энтони Ланг? Что случилось в твоей жизни, раз вместо тебя остались одни только угли? Чёрные. Остывшие. Холодные, как вот эти самые руки. Какой же силы был огонь, чтобы спалить подобную личность. И насколько силён должен был оказаться ты сам, дабы воскреснуть. Ох, доктор Ланг, вы настоящий остров жутких сокровищ».

– И что… чем закончился эксперимент с Богом?

– Банальной истиной, из которой я кое-что понял.

– Что именно?

– Я не Бог, – равнодушно бросил Энтони, а потом вдруг хохотнул как-то зло и безнадёжно. – Впрочем, многие хирурги считают, что в операционной мы есть Альфа и Омега. Глупцы. На самом деле, это лишь буквы в греческом алфавите, которыми они выписывают себе грамоты о заслугах. А должны бы гравировать имена на могилах.

Ланг раздражённо передёрнул плечами, отчего аккорд вышел смазанным и ещё более фальшивым. Рене же спросила:

– Когда умер твой первый?

– В четырнадцать, – быстро ответил Ланг, словно только и ждал повода рассказать. – Соседский щенок. Тогда я решил стать врачом.

Помедлив секунду, она разочарованно покачала головой.

– Обманываешь.

Энтони прервал музицирование и вдруг резко повернулся, чтобы взглянуть прямо в глаза.

– Даже если и так? – Он сжал губы и, кажется, побледнел ещё больше. – Это не меняет факта: у меня не было ничего, и он умер. Будь всё, и он умер бы так же. Это жизнь. Что-то должно произойти, дабы мы шагнули вперёд. Увы, но люди устроены так, что лучше работает метод кнута, нежели пряника. Оставшиеся от удара шрамы не дают забыть, а значит, не дают совершить ту же ошибку.

Виктория… Что же, правдивость слов Энтони оказалась отрезвляюще острой. Она рванула по старым ранам, отчего руки сами потянулись к лицу, где вспыхнула нить горячего шрама. Сердце же заныло так тоскливо и остро, что Рене не выдержала. Уткнувшись носом в твёрдые колени, она позорно громко всхлипнула. Затем ещё и ещё, пока не разревелась окончательно.