…И при всякой погоде

Но воспоминания самые светлые не имеют ничего общего с эротикой. Ей в эту область доступ наглухо закрыт. Самое светлое – оно случайное, в обыденности, казалось бы, не различимое и сливающееся с ним – но узнаваемое всегда и прочерчивающее полосу в душе – как в небе самолет в ясный день. Таким белым следом вырисовываются в памяти эпизоды с ней, и первый – зимним днем, на футбольном поле. На все снежные битвы до этого он не похож. Отличается и от того, что был с Ларой. Стая голодных волков все та же – но преобладают новые запахи и новый, отчасти уже знакомый привкус – все той же вечности. Мальчишки и девчонки, побросавшие портфели и в восторженном забвении резвящиеся в снегу, бросающиеся им – один из ее образов, в душе отпечатавшийся и мгновенно узнаваемый. Прелесть образа – в его общности и повторяемости, каждый раз уникальных – и вселенски значимых. И потому, что прекрасна сама игра (не хочется ее заканчивать), и потому, что мы вместе (будто друзья навеки), и потому, что в центре – Наташа, раскрасневшаяся, в расстегнутой куртке – и со снегом. В сапогах, свитере – везде. И в момент пика, невыразимого как зимний солнечный день блаженства, когда все замерли и понимают, но сказать не могут, она произносит: «Как хорошо…» Вот так ясно и просто. Но в интонации и взгляде блаженство и вечность сохраняются и отражаются. В ответ ничего не сказано – но разве и можно? Все знают, что это правда – но что ответить ей? Только признать с улыбкой – не в душе, так на сердце.

На уроке истории оборачиваюсь к ней и слышу странный комплимент – про свой красивый нос. Ничего особенного – но комплимент. Мне, но главное – от нее. Еще – в каморке у бассейна. Сидим там толпой, и рядом – Костя Беляев. Он – новенький и переехал в первый подъезд моего дома, веснушчатый и с большими ушами, смущающийся и игроман, любит дурачиться, смешливый и добрый, хотя и пошловатый немного – но меньше, чем Абрамов. Идеальный объект для оттачивания остроумия – и ударов. Несерьезных и дружеских: легкая затрещина, щелчок по уху, в плечо и по ноге. Над такими брать верх несложно. Они не ответят тем же, не воспротивятся, не разозлятся – покорно примут. Костя – единственный, с кем чувствую себя уверенно и развязно. Сморозишь любую глупость, неудачно пошутишь, разболтаешься – и никакой неловкости. Он тоже влюблен в Наташу – как и многие. Даже в этом она – вторая Лара. Красивая и популярная, то есть. Сидя с нами в каморке, делает признание: «Я бы никогда не поцеловала…» Следует пауза с кокетливым раздумьем. Неловкий и извиняющийся смех, такой же взгляд: «Костю». Удар в самое сердце. Там все сжимается, холодеет, снаружи же наоборот – и до самых ушей.

Другой раз собрание проходило в столовой, перед дополнительными. Мы сидели там с Наташей, с Фадеевым – с кем-то третьим еще, кто всегда забывается. Разговор вновь шел о Косте. О его влюбленности знали все. Добродушный и рассудительный Коля по-мужски защищал его, приводя в пример достойные уважения черты. Было это, увы, не вполне серьезно – нотки иронии в голосе проскальзывали отчетливо. Наташа улыбалась и кривилась – от легкого отвращения и снисходительной жалости. Вопрос достался и мне: не приударяю ли и я за ней? Ответ был, разумеется, равнодушным и не без иронии – отрицательным. Боясь, что меня выдаст взгляд, я ошибался – она поверила. Либо – сделала вид. Тот случай был подходящим для правдивой шутки. Сказать «да» прямо в лицо и в присутствии Фадеева – гарантированная безопасность – но с намеком. Любовь же думает иначе – и парализует. Не делает она этого лишь в переписке. Здесь чувствуешь себя властелином, хотя и нервничаешь, если ответ задерживается – и со ста двадцатью в груди замираешь между ними. То был единственный способ пооткровенничать – насколько возможно. Не видя лица, я воспринимал ее ответы с восторгом, додумывая их еще больше – и еще больше поражаясь тонкости и уму. Страх и торжество выходили наружу одновременно. Боясь чести разговаривать с ней, я в то же время гордился – что делаю это так легко и непринужденно, словно со старым другом. Такие моменты бывали редкостью – и все же были. Я чувствовал в ней уважение к себе, признание собственной серьезности – и даже необходимости занудства, которым правильность отдавала неизбежно. Лукавый женский взгляд и полная его нечитабельность создавали удобный эффект. Каждое слово Наташи дарило и отнимало, казалось случайным и точным, говорило все и ничего. Намерения ее и мысли оставались неизвестны до конца – на выпускном она выглядела так же. Веря в ее симпатию ко мне (скорее, интеллектуальную, чем телесную), я угадывал в ней двоякость. За каждой шуткой, произнесенной с тем загадочным взглядом, стояли и серьезность, и ранимость, делавшие ее человеком – лишь прикрывающимся обличием женщины. Много позднее это стало понятно и просто – проще и понятнее стала она. Любовь затмевала правду – выдавая за нее те удобные иллюзии и фантазии, к которым я привык еще со времен Лары.