…И при всякой погоде

– Спасибо. Но, на самом деле, фантазия под номером два не ограничивалась организацией песен и танцевальных номеров на «огоньках». Существовали и другие ее версии, диктуемые настроением песни, которую я слушал. Слушал же я всегда на ходу – не в силах устоять на месте от возбуждения и восхищения, в которые приводила меня собственная выдумка. Иногда тема подсказывалась событием из жизни. Так, после поездки в Оружейную палату любая композиция заставляла носиться и танцевать прямо в музее, увлекая за собой и остальных, в первую очередь – Лару и фаворитов. Кроме танцев, привлекательным вариантом для меня были битвы и перестрелки – спасибо американскому кино и компьютерным играм. Все они сводились, в конце концов, к финальной дуэли между мной и Ларой – грандиозной кульминации под потрясавшую до глубин музыку, как в плохом, но дорогостоящем блокбастере. Самые подчеркнутые, самые красивые, самые надуманные чувства имели вид чего-то страшно важного и грандиозного. Будто совершался выход за границы разумного, творилась история, происходило событие мирового масштаба – как в фактическом, так и в философском смысле. Таким было и мое переживание, выражавшееся через схватку с Ларой, исход которой подводил исход всему – словно наступал конец света. Я не понимал, что именно это значило и что такого колоссального было в нашей битве – но влюбленность, самолюбование и громкая музыка производили реакцию небывалого восторга, бомбой разрывавшегося внутри – и поражавшего также и все вокруг. Так я и жил, предаваясь своим фантазиям и не думая, что…

В задних рядах громко закашляли.

– Что, опять перерыв?

– Да-а-а!

– Ладно, что с вами поделаешь. Перерыв!

Средние (продолжение)

Сейчас это кажется невероятным – но мы с Зацепиным сидели как-то вечером и пили чай с бутербродами. Сидели у меня – и разговаривали. Разговаривали о Ларе. Наш первый и последний доверительный разговор, то есть – с моей стороны. Для Коли (как я все больше убеждался) не было в них ничего святого. Он говорил о любви, как мерзкий ребенок, слюнявый и развратный, с грубым и легкомысленным смешком – умственно-отсталого. Да это и не было любовью – примитивной фантазией, которой до эротической не доставало испорченности и опыта – одни лишь поцелуи. В зале после тренировки они остаются вдвоем и целуются. Коля говорил об этом запросто, жуя и запивая – и не смущаясь ничуть. При этом – скучно и поверхностно, будто и сам не был заинтересован, либо: «А о чем тут говорить? Все ясно же. Пустой зал, девушка, поцелуи». Все было, действительно, ясно. Для меня же ясность эта выражалась восторженно и длинно – так, как я ни за что бы не высказал вслух. И потому, что восторженно – и потому, что длинно. А еще – неловко очень, лично слишком. Да и вообще – разве можно? Но настроение было, что называется, задушевным, говорить тянуло. Не покидала уверенность, что вариант номер один Коля воспримет. Танцы, песня, по очереди – все это. Все это я выпалил быстро, как самоочевидное, смотря в тарелку, нервно откусывая, тоже запивая – дрожащей рукой, наверное. Самоочевидность Коля явно принял, кивнул, не прожевав, еще отпил – и все на этом. Нельзя сказать, что я был разочарован – для этого я был слишком напуган. Моя откровенность ужаснула меня. Подражая залихватской пошлости, я опустился до ее уровня, при свидетелях втоптал свое чувство в грязь, приземлил его, сделал обыкновенным, общим. Прощения мне не было.