…И при всякой погоде

– Увы. Так или иначе, я не держал зла на Стрельникова и никогда не обижался подолгу. На следующее утро после драки я всегда бывал добр и дружелюбен, готовый забыть все, что случилось до этого. Фаворитами всегда становились товарищи и приятели, так как в девочек я мог только влюбляться. В случае же с мальчишками речь шла о другого рода «влюбленности». Той, которую испытывала Кити к Карениной – или главный герой «Детства» к мальчику Сереже. Иначе говоря, они становились кумирами и образцами для подражания, чем-то вроде идеальной версии тебя самого, а скорее – мужчины или женщины как таковых. Но идеальность моих фаворитов всегда бывала иллюзорной. Мне хотелось верить в нее – а потому нужные детали и черты додумывались и приписывались им автоматически, что свойственно и любви вообще. Стрельников был полной моей противоположностью, обладая смелостью, наглостью и остроумием, позволявшими ему действовать без раздумий. По этой причине он и стал для меня образцом. В нем я видел реализованным то, что лишь дремало и подразумевалось во мне, не способное выйти наружу. Беря за основу образа интересовавшие меня черты Никиты, я не задумывался о том, является ли он добрым или вежливым, внимательным или скромным. Представление об идеальном человеке было сформировано во мне заранее – так что и все продуманные положительные качества становились частью образа безо всяких сомнений. Кроме того, Стрельников был единственным моим врагом, отчего заполучить его в друзья казалось особенно сложным – и особенно важным поэтому. Возможно, наше противостояние заставляло меня уважать и ценить его даже еще сильнее. Наконец, была и третья причина. Я не мог выносить любого рода конфликтов – и сама мысль о том, что кто-то может быть на меня обижен или не дружен со мной, заставляла меня впадать в отчаяние и всерьез страдать. Всеми силами я стремился наладить отношения и показать, что хочу лишь дружить, что не желал вражды. Ведь затаенная обида могла разрастись и посеять новую. Так создавались отдельные компании и группы, так культивировалось презрение к тем, кто не с нами, а значит – против нас, так возникало ощущение избранности – и необходимости высмеивать остальных. Казалось бы, в душе никто не хотел этого – но так получалось.

Кто-то неопределенно хмыкнул.

– Но вернемся к фантазии под номером два. Как бы ни было сильно чувство влюбленности, как бы ни желал я остаться наедине с Ларой, я хотел видеть рядом с собой человека, которого мог бы считать своим другом. Я не мог наслаждаться вниманием и красотой созданного мира в одиночестве. Мне по-прежнему хотелось разделять и делиться. Но не меньше этого хотелось, чтобы мой выбор – моего фаворита – оценили и другие. Чтобы они увидели в нем те же достоинства, того же идеального человека, которого обнаружил и я – и которого с гордостью первооткрывателя представлял теперь другим как находку, как музейный экспонат. Сравнение, пожалуй, грубоватое, но и здесь речь шла о желании поделиться радостью – радостью от самого факта существования такого человека. Смешанного с желанием быть неразрывно связанным со своей находкой – как удачливый антрепренер, привезший из Африки диковинную женщину, претендует на право быть единственным, кто будет показывать это чудо миру. Этот вечно прилипающий элемент личного, нотка эгоизма, важность признания собственных заслуг в том числе. Творец, открывший миру свое творение – и не способный избавиться от гордыни.

– Куда ж без этого!

– В любом случае, в то время мне не было дела до таких тонкостей. Я был занят придумыванием мюзиклов. Песни являлись не менее важным элементом, чем сам танец. В отличие от первого варианта, эффекта Лары, поющей и танцующей одновременно, удавалось здесь избежать. Петь могли и другие, а именно – я и мои фавориты. Увлекаясь в тот период определенными группами (к примеру, группой «Браво»), я распределял любимые песни между мной и Никитой – так что, пока он исполнял «Жар-птицу» или «Этот город», я преспокойно танцевал с Ларой. Затем мы менялись – и «Любите девушки» и «Однажды» я исполнял уже самостоятельно. Для первой я собирал вокруг группу девочек, танцевавших в тельняшках – и повышавших, таким образом, моей статус любимца женщин. Но самой дорогой и особенно близкой была для меня «Однажды». Эта невероятно романтичная песня казалась мне идеальной для признания в любви, так как оно было бы очевидно для Лары (при исполнении я смотрел бы ей в глаза) – но совершенно непонятно остальным. Структура песни отвечала всем необходимым требованиям: зайти сначала издалека («наверно, удивишься ты, когда узнаешь») потом намекнуть яснее («он узнал, как ты одета в дождь») – и вывалить, наконец, самое обескураживающе простое («что этот незнакомый парень – это я»). Обычно на этом месте, от умиления и красоты момента, у меня начинали течь слезы. Стоило же вообразить себе глаза Лары, услышавшей про «незнакомого парня», как поток ощутимо усиливался.

– Чертовски романтично!