И нет рабам рая

Сколько раз Мирон Александрович вдалбливал сыну в голову, что никому еще на свете не удалось без жертв и кровопролития перепрыгнуть из непорядочного времени в якобы порядочное. А раз жертвы, раз кровопролитие, то о какой порядочности может идти речь?

— По-твоему, выход один — быть подлым, как время, — выпалил Андрей.

— Нет, нет! Упаси бог! Разве я ратую за подлость? — возмутился Мирон Александрович.

— А за что же ты ратуешь?

— Я ратую за то, чтобы не учить учителя. Иначе он поставит тебя в угол или выгонит из класса.

— Ну и пусть выгоняет!

— Ты, я вижу, ничего не понял.

— Понял! Понял! — горячился сын. — Ты хочешь, чтоб я у подлого времени, у твоего непорядочного учителя, получал за свое поведение пятерки?

— А тебя больше устраивают колы… дыба?

Направление Андреевых мыслей всерьез пугало Мирона Александровича. Может, поэтому он так страстно желал, чтобы сын — пока не стряслось непоправимое — уехал из России. Уедет и утихомирится. Там, в укромной и тихой Швейцарии, время не так слепит глаза, не так бередит раны. А у Андрея их хоть отбавляй.

Каждый пустяк, каждая мелочь выводит его из себя, восстанавливает против всех и вся, разжигает ненависть и нетерпимость.

Дорский, бывало, целыми днями бился над тем, чтобы доискаться до причины его неуживчивости и непримиримости. Он даже обращался за советом к своему другу доктору Гаркави, но Гаркави остался верен себе: ответил коротко и бесцеремонно:

— Причина — ты.

— Я?

— Не я же…

— Изволь объяснить!

— Уже на второй день после его рождения ты вознамерился из него сделать поборника православия. А он, может, хотел стать раввином.

— Мне нужен совет врача, а не заядлого палестинофила.

— Я и говорю как врач, — отрезал Гаркави. — Разве с тобой еще можно говорить как с евреем?

Как ни странно, но Гаркави попал в точку. До десяти лет Мирон Александрович скрывал от сына, что он, Дорский, выкрест. Просто-напросто не видел в таком признании никакой надобности, нечего баламутить ребенка, пичкать его воображение будоражащими сведениями. Подрастет — узнает, не узнает — не беда. Тем паче, что Андрей никакого интереса к своему генеалогическому древу не проявлял, собирал с него плоды и был счастлив.

Но однажды он пришел из гимназии, весь зареванный, в синяках, в изодранном на локтях пиджаке.

— Что случилось, Андрюша? — перепугалась Кристина.

— Ничего, — ответил Андрей и проследовал в кабинет отца.

— Что с тобой? — обескураженный Дорский встал из-за письменного стола.

— Ничего.

— Кто тебя так разукрасил?

— Никто.

— Я этого так не оставлю…

— Больше я в гимназию не пойду, — заявил Андрей.

— Это еще почему?

Андрей нахмурился и, помолчав, продекламировал:

— Шел по лестнице жидок,
Нес кошерный пирожок,
Эй, ребята, все сюда!
Свалим с лестницы жида!

Мирон Александрович во все глаза смотрел на сына и бессмысленно вертел в руке пресс-папье.

— Все? — выдавил он.

— Все.

— Чье это сочинение?

— Не Пушкина, конечно.

— Я спрашиваю: чье это сочинение? — побагровел Мирон Александрович.

— Шаликевича. Доволен?

— Шаликевича? Я такого не знаю.

— Он говорит, что ты еврей.

— Дурак!

— И что я еврей.

— Нашел кого слушать — дурака!

— Это правда?

Дорский подавленно молчал.

— Это правда? — повторил сын.

— Ты не расстраивайся… не расстраивайся… — выдохнул Мирон Александрович.

Каждое слово Дорский повторял по нескольку раз, как заклинание.

Андрей стоял перед ним, чужой, неожиданно повзрослевший. Он вдруг отшвырнул ранец, схватился за прореху на локте, рванул ее и разодрал рукав до самой кисти.

Целую неделю он в гимназию не ходил и с отцом не разговаривал.

Желая задобрить сына, Мирон Александрович купил ему ручные часы с золотым браслетом.

— Ну как этот дурак Шаликевич? Больше тебя не дразнит? — осведомился Дорский после того, как сходил к директору гимназии и, испытывая вполне понятную неловкость, попросил огородить его сына от гнусных и унизительных нападок, влияющих на успеваемость и на неокрепшую, подверженную нежелательным преувеличениям психику.

— Нет, — ответил Андрей. — Но лучше быть дураком, чем евреем.

Мирон Александрович не ждал благодарности, но и ответа такого не ожидал. Зачем же делать из хамства однокашника такие скоропалительные и беспочвенные выводы? В жизни, Андрюша, придется услышать слова и пострашней, и позабористей. Если на каждое хамство реагировать, то и свихнуться можно.

Но как ни старался Мирон Александрович сгладить впечатление от случившегося, в его отношениях с сыном наступил какой-то перелом, мало заметный, но существенный сдвиг к отчуждению.

Дорский не мог простить себе минутную слабость, то, что бессмысленно вертел пресс-папье вместо того, чтобы обнять сына, посадить рядом, поговорить по душам без всяких увиливаний и утайки. Так, мол, и так, Андрюша.

Не мог он себе простить и того, что послушался Кристину и десять лет скрывал от родного сына правду.