И хлебом испытаний…

Наталья мгновенно зарумянилась, села и нагнулась над чашкой, чтобы скрыть смущение. Она была достаточно ироничный человечек, но совершенно по-глупому ненавидела свой здоровый редкий цвет лица и румянец. Чтобы как-то помочь ей, я сказал:

— Ну вот, пейте кофе и давайте зашивайте меня.

— Да, — кивнул Кирка не спуская глаз с Натальи, — мне тоже пора идти. Надо выспаться, а то завтра дежурный день и неизвестно, что будет.

Операцию, по-моему, я выдержал не очень плохо. Кряхтел, конечно, когда было неприятно от странного ощущения крепости собственной шкуры. Чувствовалось, что Кирка с усилием прокалывает ее иглой. Боли почти не было, только уже после того, как наложили повязку и я лад на спину, нудно и ломяще потянуло бок и плечо.

— Все чисто, — отрывисто сказал Кирка. — Через неделю сниму, — держа руки впереди на отлете, пошел в ванную.

Наталья подбирала клочки ваты, пододвигала стол. Я закрыл глаза, затаился, стараясь обмануть боль, сделаться для нее незаметным. Шея и лоб взмокли.

Часы отбивали восемь.

Чистый двойной бой плавно раскачивал воздух комнаты. И сразу, как только смолкли бронзовые звуки, над ухом у меня с пронзительным дребезгом раздался телефонный звонок. Правой рукой я дотянулся до спинки дивана и снял трубку.

— Але, — я старался отвечать спокойно.

— Алексей? — Голос был незнакомый и какой-то мятый и гундосый, будто женщина на том конце провода говорила и одновременно жевала хлеб.

— Да, — сказал я, — слушаю.

— Буся, — произнес тот же жеваный голос бескрасочно и тупо.

И, еще не узнавая, но уже узнав его, не чувствуя боли, я сел на диване и с запнувшимся сердцем, похолодев, прохрипел:

— Что? — увидел стоящего в дверях Кирку, где-то сбоку — застывшую фигуру Натальи и повторил: — Что?

— Он отравился. — В трубке послышались не то всхлипы, не то сдавленный смех, и я, цепенея, спросил:

— Кто, Буся?! — Длинная фигура Кирки в дверях вдруг закачалась, и мне стало нечем дышать, но, все-таки вздохнув, я почти прошипел: — Ну, говори!

— Он умер.

— Умер? — повторил я как эхо и почему-то опустил руку.

Кирка, неясный, расплывчатый, подошел и взял у меня трубку. Его жесткие отрывистые слова падали на затылок свинцовыми дробинами, и от каждого вздрагивало сердце:

— Кто это?

— Когда?

— Куда отвезли?

— Сейчас приеду.

Я услышал глухой щелчок положенной трубки, с трудом поднял голову.

Стекла Киркиных очков отблескивали в свете люстры, и глаз не было видно.

— Я тоже поеду, — сказал я машинально и встал на ноги.

— Ложись и лежи. Нечего тебе там делать. Он уже в морге. Я потом вернусь. Наташа! Чтоб он никуда не выходил! Да ложись же, — он толкнул меня в грудь, тяжело шагнул к двери.

Я лег на свой диван. Боль в боку была тупой и далекой, но вдруг ознобная дрожь охватила все тело, застучали зубы, и тьма застлала глаза. Что-то страшное и непоправимое, как прошлое, надвигалось из тьмы на меня, дрожащего от ужаса и распростертого навзничь. И не было мне спасения.

Я умирал на своем диване от бесформенного темного ужаса. Не существовало богов, у которых мог бы просить я защиты, избавления или легкого конца. Во тьме, продутой беспощадными ледяными ветрами, заливавшимися скрипучим хохотом Краха, вновь и вновь дьявольски усмешливо поблескивала узким длинным лезвием бандитская заточка — деревянная рукоять ухватисто ложилась в ладонь, рука отходила в замахе назад, но разила лишь черную пустоту, и та отзывалась скрипучим хохотом. Не хватало больше дыхания, иссякли силы, холодные волны тьмы накатывали раз за разом и покрывали меня с головой. Где-то далеко-далеко трепетал бледно-желтый вожделенный огонек, где-то там была жизнь, люди, Наталья, Кирка. Но не было голоса, чтобы закричать, позвать на помощь, и тьма сомкнулась…

Я вынырнул из бесконечно длившегося небытия с испуганным всхрапом.

Часы пробили четверть.

Наталья, отодвинув кресло к противоположной стене, сидела и читала под светом маленькой лампы на каминной доске. Она подняла на меня глаза и сразу потупилась.

Я лежал немой, раздавленный, пустой, изнемогая от ощущения, что существую. Казалось, больше ничего и не надо — только дышать.

Уходили минуты и часы, куранты звонили по ним двойным бронзовым боем, а я все не мог надышаться, но уже ощущал присутствие действительности, которая скрадывала меня, как охотник зверя. И Киркин звонок у входных дверей раздался как выстрел.

Он вошел, не снимая пальто, сел ко мне на диван в ногах. В свете маленькой лампы за стеклами очков глаз не было видно. Комкая в руках перчатки, он глубоко вздохнул, снял шапку, сказал чужим стеклянным голосом:

— Ушел, — сжал шапку в ком на коленях и повторил: — Ушел Буся.

Он подергал головой, будто воротник был тесен ему, и попросил:

— Наташа, дайте коньяку.

Уцепившись правой рукой за спинку дивана, я собрал все свои силы и сел. Три пузатые рюмки отбрасывали косые тени на пустынной мраморной столешнице, темная влага подрагивала в них и отблескивала желчью.

Мы выпили молча. Рюмка в руке была тяжела как свинец; коньяк обжег глотку.

Кирка поставил рюмку, расстегнул пальто, сказал тем же хрупким стеклянным голосом: