И даже небо было нашим

Когда до исполнения полицейского ультиматума оставалось два дня, Берн и я остались на ферме одни. Мы сели на скамью под лиственницей. Этой скамьей давно уже не пользовались. Потому что на ней помещались только двое. Берн обнял меня и прижал к себе. Вокруг все застыло в такой тишине и неподвижности, что нам стало казаться, будто мы — последние, или, наоборот, первые, люди на земле. У него возникла та же мысль, потому что он произнес:

— Адам и Ева.

— Не хватает только яблони.

— Чезаре утверждал, что на самом деле это был гранат.

— Ну, гранатов у нас минимум шесть, — сказала я.

— Значит, запретные плоды в изобилии.

Его грудь вздымалась и опускалась. Потом пальцы нежно обвились вокруг моих, попытались пробраться под рукав, но запутались в ткани.

— Завтра пойдем к нему. Предложим купить у него ферму.

— Если купим, у нас больше не останется денег.

— Ну и что?

Я осмотрелась вокруг. И, осознав, какой объем работы нам отныне предстоит выполнять вдвоем, пришла в ужас. Если раньше я еще допускала мысль, что когда-нибудь продолжу учебу, что моя теперешняя жизнь и жизнь прежняя сольются воедино, то теперь поняла: этого не будет. На свете были только Берн, я и ферма. Мне было двадцать пять лет, и я не знала — да и не интересовалась, — много это или мало для того, чтобы вести такую жизнь. В тот момент я любила Берна сильнее, чем когда-либо, как если бы наше с ним одиночество здесь позволило моему чувству занять освободившееся пространство и заполнить собой все вокруг.

Поэтому, когда он сказал: мы должны завести ребенка, как Томмазо и Коринна, — не «я хотел бы», не «нам бы надо», а «мы должны», словно у нас не было иного выхода, — я не сомневалась, что он прав, и ответила:

— Давай.

— Сегодня ночью?

— Сейчас.

Но прошло еще несколько минут, прежде чем мы решились сдвинуться с места, зайти в дом, подняться на второй этаж и в полдень лечь в постель. Перед этим, когда мы молча сидели под лиственницей, перед нами возник образ девочки, нашей девочки (почему-то мы решили, что это будет дочка): она танцевала, а потом сорвала одуванчик и протянула нам. Это была просто игра фантазии, мы не рассказывали о ней друг другу ни тогда, ни потом, но я была уверена — как уверена и сейчас, — что мы оба видели ее, и обоим она виделась в одном и том же облике: такое неоднократно случалось у нас с Берном в те годы, нам все меньше нужны были слова, мы все реже слышали звук наших голосов, но все еще могли вместе распознать видимое и, по негласному уговору, даже невидимое.

4

Я нашла Берна за домом: он расписывал стену, выходящую на север, блестящей коричневой краской, которая осталась у нас от окрашивания дверей. Темные мазки четко выделялись на белом фоне шероховатой штукатурки. Я остановилась в нескольких шагах от мураля. В это время по утрам уже выпадала обильная роса. Я натянула воротник свитера на подбородок.

— Да, это фаллос, — не оборачиваясь, подтвердил Берн.

— Я так и подумала, — сказала я, стараясь сделать вид, будто ничуть не удивлена. — Огромный фаллос на стене. Соседям понравится.

— В Тибете это считается эффективным средством, — спокойно произнес Берн.

Только сейчас я заметила на земле перед ним раскрытую книгу с иллюстрациями, явно из библиотеки в Остуни: Берн часто наведывался туда после обеда и пропадал до позднего вечера, но упорно не соглашался брать меня с собой. Он копировал одну из иллюстраций. Я подошла ближе, чтобы сравнить изображение на стене с фотографией в книге. Рисунок получился слишком стилизованным, он походил на непристойные детские каракули больше, чем, вероятно, хотелось бы Берну.

— Так мы вернулись к магии? — спросила я, тронув его за плечо.

Берн слабо улыбнулся:

— Нет. Но я подумал, что попробовать не вредно. Мы привлечем внимание какого-нибудь благожелательного духа. Ради нашей цели.

Ради нашей цели. Мечта о дочери теперь главенствовала в каждом разговоре, подчинила себе все наши помыслы и желания.

— Или опять привлечем внимание полиции, — сказала я.

Мы уже приготовили комнату на втором этаже, ту, что раньше занимали Томмазо и Коринна, а до них — Чезаре и Флориана. Берн вырезал колыбель из корневища столетней оливы, но колыбель так и стояла пустая посреди нежилой комнаты. Полтора года прошло с того дня, когда нам впервые явился образ будущей дочери, когда следом за ним, словно за галлюцинацией, мы пошли в дом, вверх по лестнице, и легли в постель, чтобы мечта стала реальностью.

И вот теперь Берн украшал стену нашего дома гигантским, угрожающего вида фаллосом.

— Ты не могла бы помочь мне? — сказал он. — Ведь ты рисуешь лучше меня.

Я взяла ведерко с краской и кисть, попыталась подровнять контуры. Берн стоял сзади и наблюдал за мной.

— Так гораздо лучше, — сказал он наконец.

— Кто знает, что об этом подумают.

— Неважно, что об этом подумают. Да и кому думать? Сюда уже никто не приходит.