И даже небо было нашим

«За свою жизнь я не раз видела, как люди совершают одну и ту же ошибку. И я не хочу, дорогая моя внучка, чтобы это произошло с тобой, — во всяком случае, по моей вине. Я видела твоего Берна на ферме. Мне кажется, ты должна это знать. Только никому ни слова, ладно? С любовью, твоя бабушка».

Я немного поплакала над этой запиской, главным образом от злости: бабушка прочла столько детективов, что вообразила себя персонажем одного из них. Разве нельзя было выбрать менее сложный способ связаться со мной? А еще я плакала потому, что ощутила огромное облегчение: значит, бабушка не предала меня, более того — этими своими словами, прочтенными мной с таким опозданием, благословила меня на жизнь, которую я выбрала. И тогда мне показалось абсурдом то, что я находилась здесь. Что я делаю в этой комнате, насквозь пропитавшейся моим былым эгоизмом? Я посмотрела на воду, с журчанием уходившую из ванны, и меня пронзило чувство вины за такую расточительность. Если бы я могла, я наполнила бы этой водой какие-нибудь емкости, отвезла на ферму и полила наши растения, измученные недостатком влаги. У меня больше не было ничего общего с девушкой, которая выросла в этой комнате, и мне нужно было поскорее возвращаться на ферму.

Я попросила маму дать мне самый большой чемодан и пообещала вернуть его как можно скорее.

— Пришлю по почте, — добавила я, чтобы она не надеялась на мое возвращение.

Я положила в чемодан белье, за которое мне не было бы неловко перед Коринной и остальными. Белье от известных брендов я оставила в шкафу. На следующий день я опять сидела в поезде, и на сердце у меня было спокойно. Теперь мой дом был в Специале. Это мой призрак покинул ферму и переместился на север. И не имело значения, что я не повидалась с отцом. Это он так захотел. Чтобы развеяться, я попыталась читать один из бабушкиных романов, но не смогла. В итоге я просто сидела и смотрела в окно, хотя уже совсем стемнело.

Наконец-то мы обзавелись собственным электричеством. У нас была стиральная машина-полуавтомат. У нас был куриный трактор, чтобы перемещать птицу туда, где почва нуждалась в удобрении. Овощи у нас созревали круглый год, потому что они в смысле водоснабжения были самодостаточными, почти как мы. У нас была сковорода на солнечной энергии, чтобы приготовить яичницу-болтунью, а недавно появились крошечные керамические цилиндрики для очистки дождевой воды (японское приспособление, которое где-то раздобыл Данко). Но все эти успехи не могли нейтрализовать скрытую агрессию.

Мы с Джулианой почти не разговаривали. Взаимная антипатия, зародившаяся при первой встрече, не потеряла остроты, а напротив, с каждым днем только усиливалась. Спустя год после моего приезда я все еще оставалась для нее чужой. Позиции Данко как вожака только укреплялись, а Берн смотрел на него то с обожанием, то с обидой. Но самые неоднозначные отношения сложились между Коринной и Томмазо. Эти двое постоянно шарахались от любви к ненависти. Томмазо все чаще оставался ночевать в «Замке сарацинов», а Коринна отказывалась присоединиться к нам за ужином. Она закрывалась до утра у себя в комнате и ничего не ела.

Однажды, в конце августа, она ни с того ни с сего устроила мне сцену. Мы с ней вдвоем мыли посуду после завтрака.

— Как часто вы с Берном этим занимаетесь? — вдруг спросила она.

Я сделала вид, что не понимаю:

— Занимаемся чем?

— Больше одного раза в неделю? Или меньше?

Коринна упорно смотрела в пол.

— Примерно так, — ответила я.

— Что значит «так»? Раз в неделю?

«Гораздо чаще», — чуть не выпалила я, но сумела промолчать, понимая, что причинила бы ей боль.

— Да.

Коринна отвернулась, сгребла в охапку вымытые чайные ложки и рассовала их по кружкам.

— Томмазо много работает, — отважилась я произнести.

— Ты что, решила меня утешить? Да кем ты себя считаешь?

Она вцепилась обеими руками в край раковины.

— Как бы там ни было, вы могли бы вести себя потише. Это омерзительно!

Она открыла кран до отказа и тут же закрыла совсем.

— А эта дрянь Джулиана пусть сама моет свою кружку! Сто раз говорила ей, чтобы не тушила сигареты в кружки! Кругом одни грязнули!

Несколько недель спустя, в воскресенье, мы все собрались в беседке. Не было только Томмазо. В те дни дул сирокко, от жары было трудно шевелиться, даже есть. Цикады трещали без умолку, но все же мы услышали крики, раздавшиеся где-то поблизости — один, другой, третий. Первым вскочил на ноги Берн. Он побежал за дом, мчался изо всех сил. Он точно знал, куда бежит, так, словно был в курсе того, что случилось, словно видел все своими глазами. За ним побежал Данко, следом я. Коринна на секунду застыла с выпученными глазами и ничего не выражающим лицом, потом побежала тоже.