И даже небо было нашим

Коринна начала нестройно подпевать ей, а Данко хлопал в ладоши. Только Томмазо сидел тихо. Я чувствовала на себе его взгляд, а сама в это время смотрела на Берна с безмолвной мольбой, только в этот раз молила его не замолчать, а наоборот, вмешаться, остановить их, пока они вконец не отравили мне это воспоминание.

Но он не вмешивался, он был не в состоянии даже ответить взглядом на мой взгляд. И когда Данко произнес: «Манго! Его зовут, как фрукт! Потрясающе!» — я увидела, как он проглотил слюну, а затем одарил своего нового брата, своего нового вожака улыбкой, полной горечи и покорности.

Весной я вернулась в Турин — в первый и в последний раз. Берн был против этой поездки, но она была мне необходима — я не могла провести еще одно лето без подходящей одежды, к тому же в Турине у меня ее было так много, что я могла бы поделиться с Джулианой и Коринной. Поняв, что не сможет меня отговорить, он предупредил:

— Не дай им переубедить тебя, не дай удержать тебя там. Я буду считать часы и минуты до твоего возвращения.

В поезде я пережила мгновения панического страха. Когда я приехала в Турин, то была уверена, что отец применит силу, изобьет меня, а потом запрет в доме, изолирует, словно наркоманку, в общем, прибегнет к тем же жестоким методам, которыми, по словам Коринны, в свое время воспользовались ее родители. Я уже несколько месяцев не говорила с ним по телефону, вернее, это он несколько месяцев не хотел говорить со мной. Когда я шла по платформе, а затем по зданию вокзала, показавшегося мне гигантским (я уже успела отвыкнуть от таких просторных помещений), у меня подгибались ноги при мысли о встрече с отцом.

Напрасно я боялась. Его просто не было дома. Мама сказала, что он это сделал нарочно.

— А чего ты ждала, Тереза? Праздника в честь твоего приезда?

Мы пообедали с ней вдвоем, это было так странно. Когда-то мы уже испытывали подобную неловкость, неожиданно оказавшись наедине; позже мы научились преодолевать ее, но за время разлуки успели утратить этот навык. Два или три раза я пыталась завязать с ней разговор о ферме. Мне хотелось рассказать о том, что недавно мы купили кур, своими руками оборудовали птичник и теперь у нас на завтрак были свежие яйца. Возможно, в следующий раз я привезу ей яиц, а еще — варенье из тутовых ягод. Хотелось сообщить, что нам удалось скопить деньги на покупку солнечных батарей, и со следующей недели у нас будет своя, экологически чистая электроэнергия, и мы будем пользоваться ею бесплатно, круглые сутки, в нужном нам объеме. Хотелось также признаться ей, как матери, что иногда слова Данко задевают меня — не верится, что я действительно такая, как он говорит, безликая, не имеющая собственного мнения, — и в эти минуты я желаю, чтобы все исчезли; все, за исключением Берна. И, конечно же, мне хотелось рассказать о нем, о Берне. Если бы она раз в жизни выслушала меня, а потом убедила отца, чтобы тот прекратил изводить меня этим своим молчанием, то стала бы для меня действительно близким, родным человеком. И тогда сложившаяся ситуация, которая сейчас кажется ей абсурдной, показалась бы такой же естественной, какой кажется мне. Но я не сказала ей ничего этого. Наскоро поела — и ретировалась в свою комнату.

А комната неожиданно показалась мне очень уютной, и даже какой-то детской. Фотографии, развешанные на стене, которые больше ни о чем мне не говорили. Стопка книг по университетской программе на письменном столе. Неужели я оставила все это в таком виде? Или это было одно из многочисленных безмолвных посланий от моих родителей? Весь дом был усеян такими вот эмоциональными ловушками. Мед, чтобы приманивать насекомых, уксус, чтобы убивать их.

Я позволила себе понежиться в собственной ванне, хотя мне издалека слышался голос Данко, обвинявшего меня в расточительстве. Собственная ванна? А ты представляешь себе, сколько кубометров воды в год можно было бы сэкономить, если бы люди отказались от собственных ванн и расслабляющего душа? Или если бы эту воду хотя бы можно было использовать повторно? Этот голос все чаще раздавался в моей голове, словно второе, очень строгое «я». Но вода была теплой, пахла лавандой, и мое тело тихо таяло в этом тепле. Я не могла сопротивляться. Я потом никому об этом не скажу.

Позже, еще босиком, с волосами, закрученными в полотенце, я достала с полки книгу Марты Граймс, которую бабушка годы назад передала мне через отца. Я села на пол, прислонившись спиной к платяному шкафу, и перелистала книгу, сначала вперед, потом назад. К одной из страниц в середине книги была прикреплена записка на клейком листке из блокнота. Я сразу узнала почерк бабушки, которым она вписывала резкие замечания на полях тетрадей своих учеников.

«Дорогая Тереза, я много думала. В тот день ты была права. Беседуя с тобой у бассейна, я перепутала два слова: „счастье“ и „несчастье“».

На обороте было продолжение.