И даже небо было нашим

— Ты дрожишь, Тереза, — сказал он.

Взломать замок на воротах оказалось нетрудно. Томмазо сумел открыть створку так, чтобы она не скрипнула. Мы продвигались вдоль стены, почти вплотную к ней. Сквозь тонкую ткань легинсов меня пробирала ночная сырость. На миг я увидела себя со стороны удивленными глазами человека, знавшего меня в Турине. Какого черта я здесь делаю? Но этот миг замешательства сменился безудержным ликованием.

Нам с Джулианой поручили следить за хозяйским домом. Во всех окнах было темно. Мы слышали, как остальные за нашей спиной достают кусачки и ругаются, потому что сорвать замок на воротах конюшни оказалось труднее, чем на въездных воротах.

— Так вы с Берном были вместе? — спросила Джулиана своим обычным жестким тоном.

— Да, — ответила я, хоть и не была уверена, что это правда.

— И как давно вы не виделись?

— Давно, — сказала я, смущаясь все больше и больше. — Примерно лет шесть.

— Точно.

Раздался металлический щелчок, затем звяканье цепи, упавшей на асфальт. Мы с Джулианой обернулись на звук, дверь открылась — и в это самое мгновение завыла сигнализация.

В хозяйском доме тут же зажглись окна — одно, другое, третье. Берн и остальные исчезли за углом конюшни.

— Скорее, черт! — завизжала Джулиана, таща меня за руку.

Я очутилась внутри. Данко и Берн, Томмазо и Коринна открывали двери денников, кричали лошадям: «Бегите!» — и хлопали их по бокам. Я, словно проснувшись, стала делать то же самое, но лошади не двигались с места, только били копытами, напуганные воем сирены.

— Идут! — крикнул кто-то из наших.

И тут Томмазо кое-что предпринял.

— Я ущипнул одну лошадь кусачками, — рассказывал он потом в машине, когда мы возвращались домой, не следя за дорогой, пьяные от адреналина, говоря все одновременно. Лошадь, которую ущипнул Томмазо, галопом поскакала к выходу, и секунду спустя начался хаос. Остальные лошади, налетая друг на друга на скаку, понеслись за ней. Я распласталась вокруг одной из колонн, чтобы меня не раздавили, затем рядом со мной вдруг оказался Берн, вынырнувший из этой движущейся массы грив, копыт и хвостов.

Мы бросились к выходу за последними лошадьми. На площадке перед конюшней собрались несколько мужчин, но они не знали, кого останавливать — лошадей или нас. Это давало нам преимущество. И мы побежали наискосок, через поле. Я разглядела Данко, он бежал чуть впереди остальных; и Коринну.

Потом послышались выстрелы. Лошади в панике понеслись еще быстрее, но большинство двигались по кругу, по площадке перед конюшней, мы не успели вывести их за ограду. Только немногие из них поняли, куда надо бежать. Когда мы, запыхавшись, остановились посреди поля, то увидели с полдесятка лошадей. За нами, видимо, решили не гнаться: я видела, как один из мужчин запирал ограду, а другой пытался догнать лошадей. Несколько секунд мы наслаждались этим зрелищем обретенной свободы.

— Мы это сделали, черт побери! — произнес Томмазо. Никогда я не видела его таким.

На обратном пути, когда энтузиазм стал выдыхаться, некоторые закрыли глаза и уронили вспотевшие головы на плечо рядом сидящего; я положила свою на плечо Берна, а он с тех пор не шевельнул ни одним мускулом, чтобы не разбудить меня. Мне снились вырвавшиеся на волю лошади, их было гораздо больше пяти, целый табун, они неслись по пустоши, вздымая вихрь пыли, так что казалось, будто они колышутся в воздухе. Все лошади были черные, и я не просто смотрела на них, я даже была не одной из них, а чем-то большим, ими всеми сразу.

Утром меня разбудила рука, гладившая меня по лицу. В воздухе все еще ощущалось возбуждение прошлой ночи. Я смутно помнила, как мы сидели на кухне и пили вино, как сначала ушли вдвоем Данко и Джулиана, затем Томмазо с Коринной (или наоборот?); в общем, мы с Берном остались наедине и, еще не оправившись от недавних волнений, понеслись наверх по лестнице в его комнату, в его ледяную постель. Но я точно помню, что было потом, что он делал со мной, а я с ним; одержимость, напавшую на меня; неистовство, овладевшее каждым мускулом моего тела, настолько сильное, что оно отовсюду откликалось болью; затем — внезапное просветление, когда мы, голые и замерзшие, вели долгую, нескончаемую беседу. Наконец Берн захотел меня снова, но на этот раз все происходило спокойно, даже с какой-то методичностью. Он повторил все то, что когда-то делал в зарослях; поразительно, как наши тела до сих пор ничего не забыли.

Сейчас он приглаживал мне волосы на лбу, словно хотел воссоздать картину последнего лета, которое мы с ним провели вместе. Я задумалась: была ли у меня тогда челка, или уже нет?

— Все уже внизу, — сказал он.

Я с трудом могла говорить. И у меня во рту был странный вкус, который, возможно, ощущал и он.

— Который час?

— Семь. Здесь в это время только светает. — Он заложил прядь моих волос за ухо, как будто только сейчас понял, чего добивался. — Извини, вода для мытья у нас холодная. Но если хочешь, я могу согреть тебе воду в кастрюле.

От нашего дыхания в воздухе образовывался пар. Я разглядывала его лицо, его покрасневший от холода нос. Мучительно было видеть его так близко.