И даже небо было нашим

Они начали говорить между собой, словно меня там не было. Время было уже обеденное. Я наклонилась к уху Берна и спросила, не хочет ли он проводить меня домой. Он секунду помедлил, прежде чем согласиться. Остальные почти не обратили внимания на наш уход.

И вот мы снова проделываем путь, по которому ходили в детстве. Зимой природа вокруг выглядела уныло, это было непривычно для меня. Почва под ногами, красноватая и рыхлая в августе, сейчас была одета высокой блестящей травой. Не дождавшись, когда Берн скажет хоть слово, я произнесла:

— Тебе идет одежда в этом стиле.

— Это вещи Данко. Но они мне великоваты. Видишь?

Берн отвернул рукав, и я увидела, что он был подогнут и заколот английской булавкой. Я улыбнулась.

— Почему ты не дождался меня после похорон?

— Не хотел попадаться на глаза.

— Кому?

Берн не ответил. Он упорно смотрел себе под ноги.

— Там было столько народу, — сказала я. — Никогда бы не подумала. Бабушка всегда жила одна.

— Она была очень щедрая.

— Откуда ты знаешь?

Берн поднял воротник плаща, потом снова опустил. Казалось, ношение этого плаща отнимает у него массу энергии.

— Она помогала мне готовиться к экзамену на аттестат зрелости.

— Бабушка с тобой занималась?

Он кивнул, продолжая глядеть в землю.

— Странно, — сказала я.

— Мы с ней прошли программу четвертого и пятого классов лицея, и я смог сдать экзамен экстерном. Это было три года назад. Но я не получил аттестат, когда нужно было это сделать.

Он вздохнул и ускорил шаг.

— За эти уроки я помогал Козимо в поле.

— А где ты жил в то время?

— Здесь.

— Здесь?

У меня закружилась голова, но Берн этого не заметил.

— Когда я узнал, что Чезаре и Флориана уехали, я решил вернуться сюда. До этого я жил возле Скало, в башне. Помнишь, я один раз приводил тебя туда?

Но у меня перед глазами все еще стояла картина: Берн на ферме. Именно там, где я его себе представляла всегда, все это время.

— А я и не знала, — прошептала я. — Бабушка мне ничего не сказала.

Берн быстро глянул на меня:

— Правда?

Я кивнула. Я чувствовала слабость.

— Странно. А меня она заверила, что сказала. Я подумал, тебе больше не интересно туда ходить.

После долгой паузы он добавил:

— Может, это было к лучшему. Для тебя.

— Черт! Ну почему она мне не сказала? — крикнула я.

— Успокойся, — произнес Берн.

Но успокоиться я не смогла, у меня началась истерика. Я без конца повторяла: почему, почему, почему? Берн взял меня за плечо:

— Успокойся, Тереза. Присядь на минутку.

Он помог мне прислониться к стене. Мне было трудно дышать. Берн стоял рядом и терпеливо ждал, когда приступ закончится. Затем он нагнулся, сорвал какой-то листок, размял его в пальцах и поднес к моему лицу:

— Понюхай.

Я сделала глубокий вдох, но ощутила не запах растения, а запах своей собственной кожи.

— Мальва, — произнес Берн, понюхав эту кашицу.

Сидя на краю невысокой каменной ограды, мы смотрели на зеленеющие, тихие поля. Я немного успокоилась, но причиной этому была беспредельная усталость, к которой примешивалось сожаление.

— Она и раньше ходила плавать? — спросила я.

— Да, несколько раз я ходил с ней к морю. Садился на берег и смотрел. Она заплывала далеко, на спине, я видел только розовую точку — это была ее шапочка. Я ждал ее на берегу, держа наготове развернутое полотенце, а она говорила мне: ты понятия не имеешь, что ты теряешь. Она повторяла это каждый раз.

Меня вдруг охватило неистовое желание смотреть на него, прикасаться к нему, желание, от которого все переворачивалось внутри. Я пошатнулась и навалилась всей тяжестью на него.

— Смотри не раздави мне плечо, — сказал он.

— Прости.

Я засунула пальцы в рукава пальто. По какому праву я так вцепилась в него?

— Я не просил, чтобы ты сменила позу. Просто не дави так сильно.

Он опять положил руки в карманы плаща. Я встала, и мы снова зашагали через поля, но быстрее, чем раньше, как будто спасались от приступа слабости. Пейзаж вдруг изменился. Впереди тянулись ряды деревьев пониже, чем оливы, на ветках которых еще не было листьев, но уже распустились белые цветы.

— Вот, — объявил Берн, как будто с самого начала собирался привести меня сюда.

— Что это за деревья?

— Миндаль. Ты, наверное, никогда не видела, чтобы он цвел так рано.

Мы вошли в сад, но ступали осторожно, словно боялись, что нежные цветы могут осыпаться от наших шагов. Каблуки увязали в мягких комьях земли.

— Хочешь, сорву тебе цветок? — предложил Берн.

— Не надо. Отсюда их видно лучше.

— Помнишь, как ты оставила мне плеер в кучке орехов? Когда я жил в башне и мне становилось одиноко, я включал его и слушал твою кассету. Всякий раз я прослушивал ее от начала и до конца, пока лента не истерлась и музыка не превратилась в шуршание. Но и тогда я продолжал ее слушать.

— Музыка была ужасная.

Берн взглянул на меня с недоумением:

— Неправда. Это была чудесная музыка.

Через несколько минут мы, к моему удивлению, оказались перед воротами бабушкиной виллы. Я не понимала, как мы там очутились; наверное, это было от противоречивых эмоций, нахлынувших на меня.

— Когда уезжаешь? — спросил Берн.

— Сегодня. Скоро.