И ад следовал за ним: Выстрел

Они старели и умирали, а вещи только старели. Интересно, что при этом никто из семейки не испытывал нужды, и все жили в свое удовольствие. Мой отец, пройдя и через коммуналки, и через сладкую жизнь, очень легко влился в рынок. Я стыдился его пивных занятий. К счастью, он унаследовал небрежение к собственности, всегда ломал то мои игрушки, то видеокамеры, часто терял свои кошельки, и я даже слышал, как за это распинал его дед. Как типичному трудоголику, слабо отдающему отчет в конечных целях своей неутомимой деятельности (Ниагара Пива?), больше всего ему нравился сам процесс создания денег, нежели личные виллы с лифтами или собственные золотые бюсты. Наша квартира в столице была обставлена в стиле эклектик с примесью постмодерна: на стенах висели рельефы с изображениями ангелов и доходяг (дьяволов?) с птичьими головами а-ля Иероним Босх. Видное место занимал огромный венецианский плакат, где Казанова в белой маске «Поцелуй смерти» и таком же балахоне беседовал с черным человеком, точнее с его черепом. Неясная, но очень грустная картинка в золоченой раме: розовые здания и одинокий фонарь. Все это дополняли керамические ящерицы и крокодилы, висящие на стенах, огромная маска то ли ацтека, то ли тотмека, сделанная из ценных камней и привезенная из Акапулько. Из вещей от прапрародителей мало что сохранилось. Прадед очень гордился безделушками, которые вывез из побежденной Германии. В целях меблировки и украшения квартиры в логово поверженного змея был командирован целый грузовик, доставивший массу интереснейших вещей, из которых дошли до меня:

1. Полуразвалившиеся напольные английские часы с надписью на циферблате «Will wait London» (что это означает, знают только британцы).

2. Нечто вроде комода темно-вишневого цвета, носившее название «угольник» и потому стоявшее в углу. Непрактичная вещь, которую прадед оклеил дурацкими картинками с голозадыми девицами, хранилась в нем различная ерунда от гвоздей до утюга.

3. Застекленный шкафчик, своего рода витрина, который, по преданию, прадед многозначительно называл «горка». Там были выставлены интереснейшие вещички, которыми я любил поигрывать в детстве: три глупые мартышки, слоник из стеклянных блесток, графин с пробкой в виде красноносой морды алкоголика, корова-молочник, который прадед привез из Монтре, куда он выезжал по турпутевке. В той горке ранее стояли белый фарфоровый мальчик, положивший ногу на ногу и читающий книгу, томная дама из того же материала и тоже с книгой (правда, ее она не читала, а смотрела задумчиво вдаль), неопределенная каменная голова из серожелтого мрамора. Впоследствии прадед водрузил все эти три реликвии на верхнюю книжную полку, под самый потолок, добавив к ним деревянную статую алкоголика с полуспущенными штанами на приеме у доктора, английский, канадский и советский флажки, подаренные приятелем из какого-то общества какой-то дружбы.

Деревянный олень, тянувший с помощью ремней тележку с возницей, очевидно, чухонцем, очень сексуальная и неприличная греческая скульптура двух обнимающихся мужиков, причем один стоял и держал другого вверх ногами за причиндал (в детстве я никак не мог понять этой странной позы, да и сейчас мне она кажется неестественной).

Весь этот паноптикум прекрасно сочетался с книгами, которые накопил дед (в его времена еще много читали), многие из них с дарственными надписями от великих в то время, ныне забытых сочинителей:

Грэм Грин, католик и левак, потрудившийся немного в английской разведке вместе с Кимом Филби, работавшим на советскую разведку во имя идеалов коммунизма, еще один бывший шпион, вымахавший в писателя, Джон Ле Карре. Бывший рабочий велосипедного завода в Ноттингеме, отрешившийся от забот пролетариата, ушедший в самопознание Алан Силлитоу. Очень модный и стильный Джулиан Барнс, его дед, по собственному стыдливому признанию, видел лишь один раз на файф-о-клоке в лондонском Артс-клубе и по неосторожности вылил ему на брюки зеленый чай Ганпаудер. Больше всего мне нравилось одно из первых изданий Эразма Роттердамского, кажется «Frob», в кожаном светлом переплете, изъеденном молью и временем. Книга была добыта дедом у библиотекаря монастыря в Орвале, точнее, украдена, что не вызывало ни у кого из домашних угрызений совести (часть книги написана от руки неким усердным монахом прекрасным каллиграфическим почерком). Интересно, кокнул ли дед библиотекаря? Меня терзала загадка: а что все-таки случилось с теми страницами, которые пришлось восстанавливать? Время не могло их уничтожить, если сохранились остальные страницы с латинским шрифтом, хотя… даже в недавние времена в библиотеках частенько читатели вырывали страницы и гравюры, приходившиеся им по душе. Впрочем, утешала Орвальская чаша, нечто вроде прозрачного белого кубка (монахи хлеб не ели зря, а трудились на благо), подарок вышеупомянутого библиотекаря, еще в тот момент не подозревавшего, что книгу у него слямзили.