И ад следовал за ним: Выстрел

Почему суждено мне думать ежедневно о хлебе насущном, переезжать из одной квартирки на другую (не дворцы ведь! да и мебелишка больше напоминает хлам!). И посуда куплена в дешевом универмаге! и нет Ватто или Снейдерса в грузных золоченых рамах. Лишь подарочки друзей-художников, смешные безделушки, место которым в сортире. У глупого Голштинского принца — огромная зала с библиотекой еще от предков, там увесистые фолианты на латыни… «Власть отвратительна, как руки брадобрея» — эти Мандельштамовы строки я любил повторять, а на деле власть сладостна и прекрасна, и приятно, когда заглядывает в глаза подхалим, и водитель предупредительно открывает дверцу «Мерседеса», и крепнет голос на совещании, где подчиненные смотрят в рот. А как они входят в кабинет, где высится за дубовым столом твоя внушительная фигура! Чуть подгибая ноги, стараясь не идти, а пропорхнуть, дабы не нарушить покой, не загреметь стулом, не кашлянуть во время твоего монолога, а сосредоточенно и почтительно внимать. Не в этой ли тяге к власти и есть суть натуры Homo Sapiens? И не только чиновничьих эполет это касается, не только власти золотого тельца, даже чистый литературный порыв — всего лишь стремление подчинить себе чужие умы и души, да так, чтобы у них замирали сердца от текста или чтобы разрывалась грудь от неистового хохота. «Писатель — это второе правительство», — начертал Солженицын и властвовал над умами, пока заряженные им умы не пришли к власти и не перестали обращать на него внимания.

Уже разбогатев, мечтал я поехать с отцом на родину деда, в Тамбов. Но отец бесследно исчез, и поехал я туда в одиночестве, совместив вояж с делами бизнеса. В отеле было так душно, что только водка вгоняла в сон, и то не надолго: уже в пять утра глаза разлеплялись сами, утопали в поту, перетекавшем на подушку, не помогали ни мокрое полотенце, ни раскрытая дверь в коридор. Жизнь в провинции не умерла, хотя не платили ни пенсий, ни зарплат, по тамбовским улицам до двух часов бродили юноши и девушки, они пили кока-колу и курили в небольших барах, причем девицы оскорблялись, если их считали проститутками. В день рождения Пушкина местная интеллигенция вкупе с так называемой образованщиной декламировала стихи у памятника поэту в местном парке, таким же образом отмечали юбилеи Боратынского в Маре, где некогда стояло его имение, а осталась лишь трава-мурава да кладбищенские плиты. Но и там культура била ключом, недалеко от креста, недавно поставленного в память поэта, затаилось в рощице здание, похожее на музей, где трудились полные матроны из советских чиновниц по культуре. Они и угощали в бывшем сельсовете мятой картошкой, черной от старости селедкой, частиком в томате, выложенным на блюдце, жареным салом (о, бедная печень!) и шматом колбасы.

Но из меня крупного пивуна не вышло, с похмелья после двух-трех рюмок голова разрывалась и просилась в унитаз. Уже в шесть утра на берегах речки Цны появлялись физкультурного вида, загоревшие мужики, они делали зарядку, раздражая согбенных рыбаков в плащ-палатках и вызывая любопытство у освежающихся пьянчуг, спешивших на работу…

Думается, что такое же благолепие было и во времена деда. Восставших крестьян — «антоновцев» тогда называли бандитами, ныне же в эпоху торжествующего капитала пишут о Крестьянской войне против большевиков. Возможно, это была Вандея, но только крестьяне не требовали восстановления монархии и власти помещиков, они нуждались в земле и рассчитывали на декреты Учредительного собрания, разогнанного большевиками. Увы и ах, после трескучих лозунгов новые хозяева ввели продразверстку, и губернию начали прочесывать продотряды, конфискуя зерно и прочее. Днем крестьяне трудились на пашне, по вечерам нападали на красные отряды, сформирована была целая повстанческая армия. Большевики не церемонились: в Тамбовской губернии отметились своими ратными подвигами маршалы Тухачевский и Уборевич, тогда совсем не известный будущий маршал Жуков, Аркадий Гайдар, дедушка великого реформатора Егора, герой гражданской войны Антонов-Овсеенко. В тамбовском архиве полноватые тети и бородатые дяди копались в бумагах, восстанавливая картину восстания…

Как дед попал в эту катавасию? Поверил, что власть принадлежит таким голоштанникам, как он, или просто нечего было жрать?

Фото из дедушкиного альбома: портупея, кожаная сумка, 1934 год, один ромб в петлице (или это кубик?). Фото 1912 г.: сестра и брат с женой в красивых платьях, явно из мещан. Фото: бритая голова, майор, 1943 год, 2-й Украинский фронт. Фото: 1925 год, Гомель, высокий воротник, фуражка без звезды, никаких знаков отличия. Фото из газеты «Труд» вверху отдельно вещает т. Сталин, внизу делегаты Чрезвычайного восьмого Всесоюзного Съезда Советов, 27 ноября 1936 года, в первых рядах дед в галстуке, этакий просвещенный рабочий, а на самом деле — в охране! Фото: гор. Стародуб, Гомельской губернии, 1924 год, дед в чекистской форме, рядом мужик в ботфортах, никаких знаков отличия.