i_166602c1f3223913

часа в сутки, и если он не спал оставшиеся два часа, то только потому, что его посылали ночью в караул.

На открытом месте было опасно, и солдаты целыми днями не вылезали из

окопов; поэтому Швейку не оставалось ничего другого, как ползать из

окопа в окоп по ходам и беседовать с солдатами о настоящем моменте.

О заключении мира нечего было и говорить, и никто не верил больше

подобного рода сообщениям; газет не читали, их выбрасывали или

употребляли для определенной цели, ругая идиотов, которые их издавали и

водили народ за нос.

В окопах возникали вдруг какие-либо слухи, а среди солдат было много

таких, которые готовы были распространять самые явные нелепицы. Однако

все, что носило печаль отечественного производства, быстро усваивалось и

имело успех; об этом говорили и обсуждали со всех сторон. И то

обстоятельство, что у Швейка имелись иногда новости, полученные через

поручика Лукаша, а также придуманные непосредственно им самим, создавало

ему в окопах известную репутацию: верили иногда даже самым невозможным

выдумкам, которые он распространял. Однажды он обошел окопы с такой

новостью;

— Братцы, двенадцатая рота произведет утром демонстрацию против русских.

Сперва хотели было назначить на это дело нашу, да я предложил полковнику

двенадцатую, потому что она все равно на ладан дышит.

— Ну, благодарю покорно, несладко ей придется,— заметил капрал Рытина, крестьянин из-под Колина.— Когда я был на сербском фронте, наш батальон

произвел тоже такую идиотскую штуку против неприятельских окопов. Через

десять минут от него не осталось и половины, и двое суток пришлось рыть

могилы. Я знаю, сам полковник из своего блиндажа не вылезет; он

поддерживает воинский дух за наш счет. Какой во всем этом смысл, скажите

вы мне ради бога?

— Господин полковник нашел, что мы этим самым покажем русским, что мы их

не боимся,— объяснил Швейк.

— Еще бы, ему-то их бояться нечего,— вставил свое слово рядовой Бржечка, работавший до мобилизации плотником.— Братцы, вы и понятия не имеете, какой у него блиндаж. Он находится позади резервов, и пользуется им он

совсем один. Блиндаж вырыт на глубине пять метров, и потолок устроен из

положенных крест-накрест бревен, поверх них — мешки с песком, а потом

еще маскировка — навоз и зеленые ветви. Полковник боится, что на него

могут сбросить бомбу с аэроплана. И вот, в этой норе он сидит, как

полевая мышь, а на людях толкует о «воинском духе».

— Господа, вы знаете, что было бы чудно? Если бы наш «шептун» вышел

драться один на один с «шептуном», который командует русскими,— вмешался

в разговор ефрейтор Трнка, столяр из Печек.— Ну, скажите, господа, разве

не было бы гораздо проще, если бы каждый батальон или полк, или, скажем, дивизия выбрали по одному представителю, а другие были бы судьями в

борьбе? И если бы русский наклепал нашему, то мы считались бы

побежденными, а если бы наш взлупил москаля, то русские должны были бы

сдаться. И остальным не пришлось бы стараться для победы. Я читал

когда-то о таком способе ведения войны в одном очень интересном романе, под названием «Сын охотника за медведями». В этом романе есть герой, которого звали Ольд-Четтерхенд, который всегда ходил биться с индейцами

один за всех своих товарищей. Он не только толковал им, краснокожим-то, про милосердие и благодать католической религии, но и стрелял в них, хотя делал это не очень охотно. И вот этот Ольд-Четтерхенд всегда

говорил своим товарищам, когда выходил биться один на один с

каким-нибудь вождем индейцев: «Не бойтесь за меня и уповайте на Бога, который пошлет мне победу. Я противника своего не убью, но, чтобы он

познал, что я — христианин, я отсеку ему томагавком обе руки. Наша

религия повелевает нам быть милосердными даже с краснокожими собаками».

— Это неплохая идея,— подхватил Бржечка.— По-моему, было бы достаточно, если бы Вильгельм или Франц-Иосиф схватились с Николаем. А вы слышали, братцы, что они друг другу телеграфировали, когда их правительства

начали обмениваться дипломатическими нотами? Вильгельм, говорят, телеграфировал в Петербург: «Так и знай, Ники, плевать нам на тебя». А

тот, говорят, ответил: «Посмотрим, Вилли, кто кого переплюет. Я тебя не

боюсь». Ну, а наш стариканжа послал обоим по телеграмме: «Делайте, что

хотите. Мне на все наплевать». Так вот, если сумели они таким образом

дразнить друг друга, следовало бы им и подраться между собою.

– То, что ты рассказываешь про Вильгельма и Николая, – сущая правда, – с

уверенностью промолвил Швейк, – но то, что ты говоришь о нашем

императоре, – гнусная клевета! Его императорское величество принял

известие о том, что Россия объявила ему войну, со спокойным достоинством

и справедливым негодованием, как писала газета «Глас Народа». Он, говорят, сказал совету министров: «Чем больше врагов, тем больше чести!»

и «Если мы до сих пор не выиграли еще ни одной войны, то нам не так уж

важно проиграть и эту!» или что то в этом роде. Затем он сразу поехал в

монастырь, там молился и снялся на фотографии, и такая иллюстрация была

и в журнале «Светозар». А в Добжиче председателем Союза ветеранов был