i_0e02284c13ff104d

были тогда уделом богатых, ну а телевизор мама и так постоянно смотрела

сама. Да и вырос я из возраста, когда не отпускают гулять. Оставались

крики и серьёзные разговоры - последние, впрочем, происходили всё реже.

Скандалов, впрочем, становилось всё больше, и поначалу я был уверен, что

это мама стала невыносимой. На работе проблемы, денег нет, бабуля давно

на пенсии, которой не хватает даже на дрова на дачу, к тому же каждый

раз, оказавшись вместе, они ругались, как две кошки.

Мне казалось, что мама вымещает свою злобу и раздражение дома - и на ком

же ещё можно оторваться, как не на мне. Но если раньше я сидел тихонечко

и ждал, когда пройдёт буря, то теперь стал отвечать ей грубостью на

грубость, что, конечно, не могло её утихомирить. Сначала это была война

сугубо оборонительная, пусть иногда мне приходилось бороться за свои

права, которых, как мне казалось, меня лишали. К примеру, днём все двери

в нашей квартире всегда были открыты. Но мне нужно было пространство, отделённое от остального мира, поэтому я стал закрывать свою комнату.

После почти месяца ожесточённых боёв мама сдалась, хотя потом мы ещё две

недели не разговаривали. Она, впрочем, оставила за собой право входить

ко мне без стука (“Я в своём доме не намерена спрашивать разрешение, можно мне войти куда-то или нет”).

Но через какое-то время я поймал себя на том, что сам эскалирую

конфликты, которых можно было бы избежать. Мама стала врагом, с ней

хотелось воевать по любому поводу просто ради войны, а не ради победы.

Она могла зайти в мою комнату, уже готовая к стычке, и заявить: - Артём, мне надо, чтобы ты завтра поехал со мной на дачу, нужно крышу

починить.

Я, не отрываясь от книги, отвечал:

- Мама, мне нужно остаться в городе, у меня много дел.

- Каких ещё дел? - ещё спокойно спрашивала мама, хотя в её голосе уже

сгущались тучи, на горизонте появлялась готовая разразиться гроза.

- Какая разница, каких дел. Я же говорю - на дачу поехать не смогу.

- Так. Во-первых, смотри на меня, когда я с тобой разговариваю!

Во-вторых, меня не интересуют твои дела, ты завтра поедешь на дачу!

- Нет, мама, я не поеду,- я почти всегда говорил очень сдержанно, совершенно точно зная, что эта манера ещё больше выводила её из себя.

- Ах ты, дрянь такая, не поедет он! Да сколько можно?! Хорошо устроился, валяется на диване целыми днями, ни хрена не делает, его одевают, кормят, а он пальцем пошевелить не хочет! Я сколько тебя просила

погладить бельё? Я сколько тебя просила помыть ванную? Ты сколько ещё

будешь отдыхать-то, выродок небесный?!

И так могло продолжаться до хрипоты. Мама кричала, я спокойно

сопротивлялся. Исход бывал разным, редко когда заранее можно было

сказать, чьё упрямство пересилит. Иногда она оставляла меня в покое, но

потом несколько дней молчала. Порой я понимал, что она не отстанет, пока

не добьётся своего, и соглашался сделать то, что она просила, но

непременно с какой-нибудь оговоркой, позволявшей сохранить лицо.

Периоды взаимной ненависти и ругани перемежались странными вспышками

спокойствия и взаимного понимания. Мы были похожи на пару, прожившую

вместе так долго, что о любви речи уже не шло, но надо было сохранить

семью, поэтому мы предпринимали очередную попытку помириться. Во время

этих просветов мы разговаривали по душам. Это напоминало психологические

беседы былых дней с той лишь разницей, что теперь мне нравилось в них

участвовать. Я научился управлять ситуацией: рассказывать, что можно, и

утаивать сокровенное; вызывать жалость и создавать иллюзию, что мама

помогает мне своими советами; жаловаться на жизнь и получать поблажки, от которых ей было невозможно отказаться позже, когда она снова была в

гневе. Меня забавляло, что мама была уверена: ей известно всё о моей

жизни, но на самом деле она даже не подозревала, чем я живу, что меня

радует или расстраивает.

Любил ли я её в моменты душевной близости и любил ли вообще? Не знаю. Я

искренне ненавидел её, когда мы ругались, я представлял себе, что будет, если она умрёт какой-нибудь не страшной, но быстрой смертью, и я

останусь один с бабулей. Я иногда мечтал наяву - вот мне звонят

незнакомые люди и говорят, что маму сбил автобус и она скончалась на

месте, и мне нужно приехать на опознание. Или что у неё вдруг ночью

остановится сердце, с утра я вызову “скорую”, но врачи ничего не смогут

сделать. И потом все будут жалеть меня, сироту, потерявшего последнего

родителя, на лице моём будет траур, но в душе я буду плясать от радости.

Но даже когда мы сидели рядом, и я рассказывал ей о проблемах в школе

или своём одиночестве (но ровно столько, чтобы не выболтать ничего

лишнего), даже в такие моменты я не мог бы поручиться, что в моём сердце

есть что-то, кроме жалости к стареющей, раздражённой и усталой женщине.

Я обманывал её, делясь переживаниями, которых не было, и утаивал то, что

чувствовал на самом деле, а она верила, потому что хотела верить, что

моменты искренности с сыном - реальны.

Времена были непростые. Денег хватало только на самое необходимое, мама