Гусь Фриц

Арсению было приказано собрать всех душевнобольных в один эшелон и вывезти в Центральную Россию. Был заключен мир с Японией, стали отправлять домой войска, а он застрял на Дальнем Востоке. Начальство хотело посылать сумасшедших солдат именно одним эшелоном, а не частями; возможно, командиры отчасти путали сумасшедших с революционными смутьянами, опасными вольнодумцами, и потому хотели подстраховаться. В стране не прекращались революционные выступления, во Владивостоке бунтовали солдаты и матросы, бастовали железные дороги, а Арсений с помощниками собирал в Харбине свой эшелон, постепенно приобретая сноровку, научившись узнавать редких симулянтов, различать болезни, ставить импровизированные диагнозы.

Эшелон тронулся лишь в январе, когда правительственные войска почти повсеместно подавили мятежи; двинулся в сторону Забайкалья, где по железной дороге только что прошлись карательные отряды генералов Меллер-Закомельского и Ренненкампфа.

Кирилл представил, – Арсений вообще не упоминал об этом, – через что шел эшелон. Сначала восставшие грабили и жгли, потом каратели вешали и расстреливали восставших, а также просто «подозрительных», всех подвернувшихся под руку. И это было нормально, здраво, государственнически оправдано. А мимо в эшелоне везли людей, объявленных сумасшедшими лишь потому, что они слышали в голове чужие голоса или полагали себя иной персоной.

Грядущее безумие войн и революций открылось Арсению, думал Кирилл. И, в отличие от знака Ангра-Пеквены, это провозвестие доктор Швердт понял.

Эшелон шел до конечного пункта назначения, Рязани, два месяца. В Харбине доктор Швердт жил отдельно от пациентов, на съемной квартире. Но в эшелоне было так мало места – каждый вагон вырывали с боем у скупых интендантов, – что он мог рассчитывать только на узкое купе, которое делил с коллегой.

Днем и ночью он обходил вагоны – многие больные были еще и ранены, некоторые тяжело. И пропитывался, пропитывался, пропитывался бредом, выкрикнутым в тревожном ночном сне, нашептанным товарищу, выговоренным в пространство. Казалось, все завихрения, заскоки разума, все его чудовища, болезненные фантазии были собраны там, в вагонах. Людей словно вскрыло осколками, вывернуло наизнанку взрывами, и они пытались осваивать мир культями интеллекта, вживаться во вселенные своих сумасшествий. И постепенно, чтобы отстраниться и самому не сойти с ума, Арсений начал описывать самые острые или необычные случаи, искать в безумиях рациональное зерно, а точнее, те элементы общих воззрений, которыми инфицирован, так сказать, и здравый разум, но в мозгу безумца они вспыхивают ослепительной, все объясняющей гипотезой, становятся одержимой верой.

Сами записи Арсения не сохранились, он сдал их впоследствии врачам, которым предстояло лечить сумасшедших в Рязани, но кое-что можно было восстановить по дневникам.

«Воевали с японцами, шпионов японских ловили по всем углам. Солдаты шептали, не скрываясь, что “их благородия макакам продались”. Но нет японцев в солдатском бреду. Нет. Слишком они далекие, слишком чужие. Слишком. Пушки есть. Атаки есть. Раны есть. Враги есть. А японцев нет. И, что очень интересно, враги, враг – он не чужой, а свой. Смутьяны. Студенты. Богачи. Офицеры. Революционеры. Генералы. Придворные. Императрица. Стессель. Куропаткин. Государь Император. Жиды-ростовщики. Просто жиды. И немцы. Солдаты просто больны врагом. У каждого свой, но у всех он есть».

Кажется, Арсений стал обращать особое внимание на фантасмагорических немцев, существующих в бреду солдат. У него возник соблазн, интерес посмотреть в это искривленное зеркало, увидеть в нем себя, Арсения Швердта; погрузиться в зыбкие прорицания безумной пифии, услышать смутные речения о судьбе и роке.

Один солдат, узнав, что врач – немец, стал изводить его требованиями отрастить утраченную ногу. Он был твердо уверен, что немцы знают секрет такого врачевания, но скрывают от православных. Другой считал, что немец-доктор приставлен извести раненых, третий – что вообще всю войну устроили немцы, чтобы нажиться и чтобы русских мужиков поубивало побольше. Четвертый – он служил денщиком у немца-поручика, раненого и испустившего дух у него на руках, – верил, что сам стал немцем; рассказывал, как проснулся утром – и вроде он есть он, а вроде – все русское теперь чужое, и сапоги по-чужому дегтем пахнут, гадко так, и лошади кавалерийские по-чужому стучат подковами; этот говорил, что невыносимо ему жить, от всего воротит, и спрашивал – нет ли средства опять русским стать, иначе наложит он на себя руки.

Война была на Дальнем Востоке, но сошедшим с ума солдатам чудились те враги, которых привезли они в потемках, в чуланах разума из Центральной России. И больше всего интересно было Кириллу подмеченное Арсением: нет японцев в бреду солдатском. А немцы есть.