Гусь Фриц

В центре особый камень – нежно-травяной изумруд небывалой величины; будто трава, скошенная на самой ранней заре, еще до восхода солнца; будто сок ее, безвинный и сладкий. А влево и вправо, в обе стороны – крупные камни разных оттенков зеленого: от светлой, переменчивой зелени, похожей на глянцевитый отсвет яблоневой листвы, – до падающей в синеву, густой зелени можжевеловых ветвей, до кристаллов, будто созданных из воды океанических глубин, где лежит, опрокинувшись на бок и зияя разорванным бортом, «Князь Суворов», флагманский броненосец.

И все камни скованы тонкой цепочкой, серебряной цепочкой; цепкие цапфы держат каждый кристалл, словно муравьиные – не паучьи – тонкие лапки, и звенья серебряной цепи будто слиты воедино, рождены одно из другого.

Кирилл знал, что бабушка Каролина считала ожерелье не просто семейной реликвией, но оберегом, талисманом. Летом сорок первого ожерелье осталось у нее дома в Москве, а все семейство собралось в Ленинграде; она выжила, а все остальные погибли.

Правда ли ожерелье – талисман? – думал Кирилл. Или его спасительная сила уже исчерпалась и сейчас ожерелье лишь прекрасная драгоценность? Ему показалось, что лучше бы было так; словно радость от спасения сына там, где погибли многие, где дно было усеяно мертвыми кораблями, радость, гордость и неистовая молитва с благодарностью за спасение наделили ожерелье эгоистичной, гибельно-своенравной натурой, и оно готово было хранить лишь избранного – избранную, может быть и отталкивая других.

Кирилл поднял ожерелье на свет; ограненные кристаллы сияли мирно, нежно. Он убрал ожерелье в тайник.

Арсений спасся. Может, ворожил за него Соленый Мичман, двоюродный дед, съеденный каннибалами, – юнец, мальчишка младше Арсения. Арсений был Андреевич, под Андреевским, апостольским флагом – синий косой крест на белом фоне – шла в бой русская эскадра; покровительствовал, выходит, ему апостол, распятый на косом кресте. А еще – мученик Андреас, не случившийся адмирал, жертвенный агнец семьи, претерпевший наихудшую муку от язычников.

Твердым камушком оказался «Изумруд». После боя прорвался к Владивостоку, благо скорость могла спасти его от миноносцев неприятеля; потерял немногих ранеными и еще меньше убитыми – счастливый корабль, счастливой звездой ведомый. А то, что крейсер сел на камни, уже избегнув японцев, и был взорван 19 мая – командира потом судили и оправдали, – так это положенная доля неудач за одну ослепительную удачу: быть окруженным броненосцами, получить предложение о сдаче, увидеть, как сдаются остатки русской эскадры, – и прорваться, пройти сквозь строй японцев, не спустить флага.

Так Арсений оказался во Владивостоке – чужой, ничейный врач с затопленного крейсера, вдобавок и к команде этого крейсера-то не принадлежащий; временно прикомандированный к флоту, к эскадре, которой больше нет, она на дне морском, хотя еще существует как бумажная единица; прикомандированный, но числящийся по армейскому ведомству – готовая головная боль для любого военного бюрократа, которому предстоит решить, куда определить этот «подарок». Вероятно, Арсений сам добился отправки на фронт, на войну, к которой он почти опоздал; его приписали к эвакуационному госпиталю.

Крупных наземных боев после разгрома флота не было, тяжелых потерь, следственно, тоже. Фронт не менялся, война стала позиционной. Однако Арсений все-таки умудрился найти приключения. Ночью с двумя казаками промахнулся мимо нужного селения и выехал прямо на занятую японским аванпостом деревню. Одного казака застрелили, второй, раненый, сорвался на коне под обрыв, а доктор – хотя Арсений и считал, что неплохо владеет шашкой, – был выбит из седла и взят в плен.

Среди десятка японцев во главе с унтером, как понял Арсений, никто не знал ни слова по-русски – это, вероятно, был новый полк, недавно прибывший из Японии. Связанного, его оставили в фанзе, где спали сменившиеся с дежурства солдаты. Арсений зубрил во время похода эскадры разговорник, но от волнения тоже не понимал ни слова, они казались совсем не похожими на те транслитерации, что он заучивал; как если бы вместо японского он учил китайский.

Арсений описывал в дневнике, что он не понимал даже жестов, даже эмоций, ему чудилось, что он попал к противоположным, обратным людям, у которых все наоборот. Поэтому Арсений не мог найти вокруг ни намека на смысл происходящего с ним; фанза, солдаты, лампа, винтовки в углу, лошади у коновязи – все было чужое, не такое, и он будто бы не знал, как это все взаимодействует друг с другом, какие намерения скрыты в вещах и людях.

Он бы на месте японского унтера отрядил двух солдат отвезти пленника в тыл. Но тот словно не был заинтересован в Арсении; пленил по случайности – и просто оставил, как ненужный в данный момент предмет. Ожидал смены и хотел доставить пленника сам? Думал, что с ним делать? Ждал приезда начальства? Вообще не размышлял о пленном, обратился в сторожевое бдение, отмеряя переворотом песочных часов часы короткой летней ночи?