Гуманный выстрел в голову

Нынче, впрочем, никаких признаков надвигающегося неудовольствия и паче злобности, не наблюдалось: угрюмые хуторяне, вёзшие назад, домой, мешки со смолотым зерном — а было их трое: отец и сын, назвавшиеся Гансом и Ганзелем Вай-сенэггерами, да заросший по щекам редким пегим волосом их работник, имени своего не сказавший, — так вот хуторяне те слушали повествование Ульриха как бы с некоторым даже интересом. Лишь мрачный работник, что шел при коняге, время от времени сплевывал в пыль, да ворочал головой, словно не до конца доверяя слышанному.

Все, в общем-то, сбывалось пока по слову самого Ульриха: давеча приметив пылящую по большаку телегу, он прищурился из-под руки и проговорил раздумчиво: «Погляди-ка, друг Мартин, вон едет к нам добрый ужин, а то и сытный завтрак».

Саму историю, что Ульрих рассказывал нынче хуторянам, Мартин успел уж выучить едва ли не на память — благо, повествовалась она отнюдь не впервые. Прикрыв глаза ладонью — солнце уже стало бить кровавыми отблесками поверх туч, в которые опускалось, — Мартин следил за товарищем, что размахивал руками, что твоя птаха крыльями. Тот дошел как раз до места в рассказе, где Вельзевул самолично являет себя из облака тьмы, подступившей к магистру и Ульриху, магистр же, читая экзорцисы и преисполняясь неколебимой верой, гонит Темного прочь купно со всем адским воинством. Впереди в его рассказе оставалось еще всенародное ликование и обед, якобы данный бургомистром и магистратом в честь великого избавления от напасти. Должно сказать, что благоразумие при таких рассказах по сию пору не оставляло Ульриха: всякий раз он называл местом произошедшего городки столь отдаленные, что простецы могли и не слыхать о таковых, но упоминал при том князей, во владениях которых те городки находились. А уж о князьях, конечно, слыхали и в самых что ни на есть медвежьих углах, куда — раз или два — заносила Мартина дорога и фортуна.

Фортуна же сия, надобно сказать, была такова, что последние четыре года Мартин провел в пути: от города к городу, стремясь как постичь наибольшим образом искусства тривиума и квадриума, так и напитаться всласть легким вагантским хлебом. Ульм, Мюнхен, Дрезден, Бреслау, Мец — все встречали его и все провожали прочь… Малым же городам и селениям, сквозь которые несла его школярская доля, и вовсе не было числа. Он учился, а порой и учил других, пел в кабаках и на улицах, пожинал урожаи милостыни, пару раз случалось становиться и комедиантом, а нередко — тащить, что плохо лежало. Вдовы, девицы и жёнки бывали к нему благосклонны, и оттого приходилось порой бежать гнева мужа-рогоносца либо ревнивого родителя, едва успев прикрыть срам и ухватить в охапку вещи.

В последние же месяцы Мартину все чаще вспоминался родной дом в далеком Остенвальде, покинутый тому уж годков как восемь, когда его, двенадцатилетнего, взяли от отчего двора племянники отца, кузены Вольф и Айзенгрим. В Шлезштадте, куда кузены держали тогда путь, и где Мартин провел первые четыре года, он и начал вкушать от щедрот школярства. Донат, вызубренный едва ли не наизусть, и столь же тщательно учитанный Присциан, и Боэций, и опять Донат, и Аристотель… Кузены были суровы к «желторотому», но и опекали — пусть и на свой манер, — не давая мальца в обиду никому, даже своим же вакхантам из землячеств. За это последнее Мартин оставался им благодарен несказанно: уж больно незавидной бывала судьба любого новичка-«желторотого» до той поры, как не входил тот в силу. Впрочем, от тех щедрот «веселого школярства», что выражались в пении на улицах за малые гроши, ссужаемые сердобольными горожанами, а то и в мелком воровстве на рынках да по темным переулкам торговых кварталов, Мартин вкусил не менее, нежели от занятий на лекциях.

Ульрих, меж тем, рассказывал простецам, каков был пир, устроенный магистратом по случаю чудесного избавления от дьявольских козней: глаза его устремлялись вдаль, туда, где как бы высились столы, накрытые всем, что перечислял без устали язык («воловьи вырезки, маринованные, под черничным соусом, пироги с мясом и рыбою, грибами и капустой, каплуны, запеченные с медом и гуси с яблоками, а уж пива да вина…»).

Ганзель Вайсенэггер, идущий по другую сторону от молчаливого работника, судорожно дернул кадыком и огладил пятернею брюхо.

— Достаточно, господин студиозус, — сказал он. — Право слово — достаточно. Еще немного, и я захлебнусь слюною, потому как трапеза, вами описанная, была, похоже, весьма примечательна.