Гуль

Он не кричал, не бился в агонии, не стонал. Пламя охватило его с ног до головы и медленно поедало. ПЛ убрал руку от горла и вскочил. Пылающий, обожженный, разбрасывающий кровь он помчался на меня. Я хотел отпрыгнуть в сторону, но гуль вытянулся, будто кошка в прыжке, и подцепил меня рукой. Он зацепил меня по плечу расставленными пальцами. Оторвал кусок плоти вместе с одеждой и поломал что-то в плече. Меня дважды крутануло в воздухе и приземлило аж в середине помещения. Гуль замешкался. Он с силой хлопал себя по лицу, чтобы сбить огонь. Лицо его стало черным и вздулось пузырями. От хлопков во все стороны сыпались его волосы и кожа. Сбив пламя, он повернулся и снова прыгнул. К тому времени в моих руках оказалось одна из арматурин. Полутораметровая ребристая палка с заостренным концом. Я ударил наотмашь и попал ему по руке. Гуль замедлился. Ему было тяжело двигаться. Его сковывала обожжённая кожа. К полу липли плавящиеся подошвы, и он почти ничего не видел из-за изувеченного лица. Но он не считал это препятствием. Он пошел дальше, размахивая руками. Я ударил ещё раз. Попал по той же руке, и её вывернуло в плече. Впервые за всё время ПЛ зарычал, потянул ко мне вторую руку. Я ударил по кисти и лишил его нескольких пальцев. Он взвыл, но пошел дальше. Это выглядело, как отчаяние. Ударом с боку, я расплющил ему ухо, а затем пнул ногой в грудь. Гуля отнесло к краю помещения. Я перехватил арматуру, отвел руку за спину и швырнул. Железяка пробила ему грудь и глубоко ушла в стену. Я подскочил и загнул торчащий из него край. Затем я взял ещё две заготовленные арматуры, вонзил в живот и также загнул.

Прибитый к стенке гуль шипел, дымился и хрипел. Он дергался, его красные глаза бегали из стороны в сторону, а изувеченные руки пытались вытащить арматуру. От своих собственных усилий, он лишь доламывал их. Прихрамывая на правую ногу, я подошёл к доске. Пытаясь восстановить дыхание, я постучал пальцем по фотографиям:

— Обычно ты — адвокат, но сегодня — подсудимый…, — я присел на стол. — Знаешь, что такое Право на жизнь? Каждый человек имеет право на жизнь, на свободу и на личную неприкосновенность. Ты многократно лишил этого права других людей. Одно из доказательств — вот, — я показал на фотографию. — Значит, ты должен понести наказание. Я прошу для тебя высшей степени — смертной казни… Ты скажешь, что на неё наложен мораторий, и в современном цивилизованном обществе смертная казнь является незаконной и не применяется… А я знаешь, что скажу? Хер ты угадал, Павел Леонидович Горшков.

Гуль внимательно смотрел на меня, прекратив бесполезные попытки освободиться. На его оплавленном лице сложно было различить эмоции, но злость и ненависть буквально витали в воздухе.

— Смертная казнь — это лишения человека жизни. Ну а какой ты, к черту, человек? — я пожал плечами. — Животное. Причем, животное опасное. Ну а если, животное, то предлагаю — вынужденный забой!

— Хр-р-р-р!

— Считаю доказательства достаточными и оглашаю приговор: Признать виновным!

Я подхватил топор, подошел к Горшкову и снёс ему голову.

Глава 10 Удобно говорить?

На столе передо мной лежали окровавленные сгустки. Упругие, обтянутые мышцами. Формой они напоминали перепелиные яйца, а в целом — вырезанную из человека опухоль. Во все стороны тянулись волоски — корни, а салфетка, на которую я их положил, снова промокла. Уже пятая. Они продолжали жить и испускали продукты своей жизнедеятельности. Выделяли влагу и за столько часов ни капельки не засохли. Их было три. Три железы гуля.

Достать их было нелегко. Разгорячённый дракой с Горшковым я прижал его отрубленную голову к стене и целую минуту собирался, прежде чем нанёс удар. Одного удара оказалось недостаточно. Черепная коробка была толще, а кожа продолжала регенерировать, хоть сам Павел Леонидович двадцать минут как отошёл к прогулям. Только с трёх ударов я вскрыл коробку, а потом полчаса возился, чтобы извлечь железы. И вот они передо мной.

Голод доканывал. Возвращаясь домой, я несколько раз остановил себя с поднесённой ко рту рукой. Тело работало без моего участия и спешило поскорее сунуть в рот эту гадость. Вот только оказалось, что разделаться с гулем — было проще, чем утолить голод. Пускай, я знал, что он — гуль и человеческого в нем не осталось, мне становилось дурно, понимая, что предстоит сунуть в рот плоть, вырезанную у него из затылка. Долгое время я просидел, склонившись над столом, а потом меня накрыла очередная волна голода. Сознание затуманилось. Я позволил своему телу сделать то, чего оно так долго и так сильно хотело.

Я раскусил железу. Она прыснула и разметала по ротовой полости жидкость. Противно не было. Я укусил ещё раз и проглотил всё разом. В следующую секунду я замер в ожидании изменений. Не было ли это всё напрасно? Сработало ли?