Цыган слепо пошел на голос и ткнулся носом в упругое полушарие. О! Голова закружилась. Его оттолкнули. Поскользнувшись, цыган упал на колено, губами ощутив чей-то горячий и тоже влажный живот. Припал к нему, обнял округлые мощные бедра.
— Чо, ходя? Небось люба? — услышал насмешливый голос Минеевны. — Люба, дак кради. Говорят, цыгане — отчаянные воры. А сперва спину парь!
— Марьюшка! Чо хоть баешь-то? — стыдливо прикрывшись веником, невидимая, спрашивала из дальнего угла Феша. — Гони мужика-то!
— А может, мне мил мужик этот? Может, он вызволит меня отсюда? — хохотала Минеевна.
Феша, окрепнув голосом, прикрикнула:
— Уходи! Эй! Чего тут топчешься? Пахома кликну.
Цыган нашарил в тумане дверь, выскочил и, заперев Пахома с его возлюбленной в малухе, вывел из стойла одуревшего от безделья жеребца. Кинув седло на него, вынес из хозяйского дома лебяжьего пуха одеяло.
— Воровать дак воровать, — сказал, уже решив для себя, и, едва открылась банная дверь, схватил и укутал в одеяло Минеевну. Та крикнула для вида, но конь вынес их за ворота.
— Куда ты, Маня? — окликнула Феша.
Цыган оглянулся, оскалил зубы и, взвизгнув, огрел жеребца. Только их и видели. Феша выпустила из малухи испуганного Пахома и, как всегда, измятую кухарку.
— Прокараулил? Эх ты!
— Догоню его, варнака! Догоню! — хорохорился Пахом. Побежал к конюшне — седлать другого коня, но передумал: попадись цыгану в степи — станешь на голову короче. Пускай уж хозяин за ним гоняется: сестра-то его. «Мне пока хватит Натальи. Пора начинать самостоятельную жизнь. Вечерком уберусь восвояси, чтоб не мешать хозяйкиным шашням. И Наталью с собой возьму. Эти сами пускай кашу расхлебывают».
Пахом запер ворота, потом, в малухе, опять лапая кухарку, шептал ей с подвизгом:
— Вот, значит, уходим, значит. Радая?
— Ох как радая-то, Пахомушко! Ох как радая! — ублажая его, отвечала Наталья.
Над лежанкой мерно скрипел сверчок:
— Жить-жить, жить-жить…
— Заживем всем на зависть! — собрав манатки, ухмыльнулся Пахом. Хотел пустым уйти, но теперь любую пропажу можно свалить на цыгана: забрал ружьишко с собой, серебряный самовар и огромную корчагу. В хозяйстве все сгодится.
Михайла Першин перетряхнул Москву, Петербург, ближайшие к ним города и селения. За поимку беглецов была обещана большая награда, а главное — чин. Ради него и старался. Задержался в поручиках-то. Давно уж в армии. С Александра Данилыча и началось. Повели сечь на конюшню, а Меншиков был в гостях у Юшкова. Увидел ладного, смышленого парня, остановил:
— Из его солдат справный выйдет. Куплю.
А на что светлейший глаз положил, то не продается. Отдал Мишку Борис Петрович. Выслужился парень до поручика, на том и застрял. И вот сейчас, ежели бывшего хозяина дочь разыщет с дружком ее и с его братом — повышению в чине быть. Может, и поместье дадут. И станет бывший крепостной Мишка Драный именитым дворянином. Остальное само придет, как пришли богатства и почести к Александру Данилычу. Тоже ведь из простых вышел, а взлетел — орлу не достать.
Вперед, вперед! Летят кони, не щадит кнута кучер, а в душу тревога закрадывается.
Зима минула, весна проходит — беглецы до сей поры не пойманы. «Этот Барма, — невесело думает поручик, — ловкий парень, да от меня не скроется! Все равно где-нибудь настигну, и Фишер рук моих не минует. Однако задачу Данилыч задал непростую. Воевать куда легче. Там только не плошай: убивай врага да себя береги. Здесь нюх нужен тонкий, собачий. Да ведь и собака след теряет. А я и следа еще не нашел».
Исхудал он, обветрел, глаз зрячий вприщур, цепко ощупывает всякого встречного. В каждом доме, на каждом постоялом дворе Михайла сперва вслушивается, ухо востря, потом спрашивает, нередко с пристрастием, но ничего пока не добился. Барма со спутниками ровно сквозь землю провалился. Было подозренье — его сам светлейший высказал, — что беглецы утекли в Сибирь. «Путь известный, — усомнился Михайла, — но Барма не так прост, чтобы избрать именно этот путь. К тому же государь покойный когда-то наказывал Пиканову-старшему пробиваться к Сибири северным окоемом. Скорее всего этим путем и двинулись. Купят суденышко — деньги-то у них есть — или с Фишером пойдут морем. Буду искать в Онежье, по Ладоге, — решил Михайла. — Двух зайцев сразу убью».
Но легче иголку в стогу найти. И все же чутье Мишке подсказывает: здесь где-то. Мишка верит чутью, ищет. За усердие разнос получил от светлейшего. Грозит разжаловать в солдаты. А уж он ли не старается? Кружит, обнюхивает каждый куст, каждую болотную кочку. Исполнителен, верен присяге поручик Першин. Больше-то князю, пожалуй, верен. Рабья привычка русского крепостного. Веками вбивали в него преданность барину: за день от этого не отучишь. Да и зачем? Преданный раб верней собаки. Обласкай его раз — до конца дней своих будет лизать твои ноги. Чин и воля немного дали. Семь раз был ранен поручик, глаза лишился. Закрыт глаз черной повязкой. А воля, где она у служивого? Куда пошлют, туда и мчишься. Вот и сейчас трижды от лихих людей отстреливался, тонул дважды, всех своих драгун потерял. Остался лишь с рябым Федькой.