Грустный шут

— Бог благословит, — архиерей, будучи человеком умным, все-таки любил и желал производить впечатление и в людях — после ума — более всего ценил почтение к своему сану. Сан этот — признание его заслуг на церковном поприще. Он же велит быть владыке наместником бога на огромном пространстве Сибири. Люди, верящие в бога, почитающие церковную власть в пору разгула, лжи, безверия, — необходимые, главные люди. Все другие — почва, на которой ты сеешь добрые семена. Твоя ли вина, что из семян тех всходят плевелы. Служба господу трудна, многомудра, и твоя собственная вера проходит здесь великое испытание. Эти же, уверовавшие в твое назначение простодушные овцы, питают веру твою, придают сил.

— Бог благословит, — положив на Спирину голову белую тонкую руку, взволнованно, мягко повторил владыка. Голос его был гибок и приятен. Не зря же голосом этим заслушивалась паства. Взгляд владыки, размягченный Спириным изумлением, опять ткнулся в Пикана: «Ведь я в церкви его видел… С той смуглою дьяволицей!»

Владыка нахмурился, стер с лица хмурь, силясь вытряхнуть из себя ревнивые грешные мысли. Они не слушались, жгли сердце: «Не муж он ей. Еще раньше с другим видел…»

— Не ты ли на шведов войной бегал? — спросил Пикана, наконец вспомнив, где слышал эту фамилию. Юношей еще служил при патриаршьем дворе и прочел тогда в только что созданных царем «Ведомостях» известие о лихом набеге поморского попика, которого царь за дерзость отметил наградой.

— Ну, было, — нехотя признался Пикан, тревожась от усиленного внимания владыки.

— Где ж сан твой? Пошто сана лишился?

— Расстрига я… из старообрядцев.

— Кто расстригал? За какие вины?

— А никто… князь Юшков своей волей… Сослал с женою сюда. Дочь малую силой взял в дом.

— Князь не волен… То право властей духовных. В бога веруешь?

— Одной верой токмо и держусь. Верою да добротою людскою, — глухо ответил Пикан, замыкаясь в себе. Владыка понял, что расспрашивать дальше нельзя — болит у мужика что-то. Постепенно само все прояснится. Видно, обидели его, в Сибирь выслали, а вины за собой не знает. Надо пригреть гонимого, ободрить, и одним верным человеком станет больше.

— Зайдешь ко мне в середу, перед пасхой, — велел владыка, кивнув служке: возьми, мол, это на заметку. — Заходи без страха.

— Страх-то на дыбе оставил, — с горькой усмешкой сказал Пикан и, опустив плечи, медленно удалился.

— Досталось ему — иному на пять жизней хватит, — как бы извиняясь за непочтительное отношение к архиерею, пояснил Тюхин.

Владыка кивнул, еще раз напомнив, чтобы Пикан к нему наведался.

— А ты, — сказал он мастеру, — нарисуешь мне Страшный суд вон на том простенке. Сможешь?

— Дело знакомое, — ни единой жилкой не дрогнув, согласился Гаврила.

Весь город знал о неладах владыки с губернатором. Власть поделить между собой не могут. Ежели один говорит — стрижено, другой ему в пику утверждает — брито. Начали поутру звонить колокола — губернатор велит стрелять из пушек. Горожанам потеха: под рев колоколов, под грохот пушек идут службы церковные. Иной раз слов в проповеди не различишь. Зато весело глядеть, как соперничают властители. Вот владыка новую месть придумал: рисовать на общее обозрение Страшный суд. В аду, конечно, будет кипеть губернатор.

— Надо ждать, когда потеплеет, — сказал Гаврила, подумал: «А не выйдет ли мне это боком? Губернатор припомнит мое глумление над ним».

— Начнешь после пасхи на третью неделю, — отправляясь к себе, сказал владыка.

Во двор его, сопровождаемый казаками, въезжал возок. В возке были князь Юшков и Пинелли.

— Выясни, кто такие, — приказал владыка служке и, не дожидаясь гостей, скрылся за дверьми архиерейских покоев.

Пикан, выходя к Прямскому взвозу, услышал окрик. Кричал знакомец его, Малафей. Приблизившись к возку, увидел худого черного человека. С ним рядом сидел… поседевший князь. Два старых врага встретились снова.

12

— Орел кружит, — сказал Пинелли. — То знак добрый.

Высоко над их головами, над белокаменной звонницей, величаво и думно озирал землю белогрудый орлан. Он, верно, видел Пикана, встретившегося с князем Юшковым. Но не до людей ему было, как, впрочем, и людям не до птицы.

Орлан кружил над кремлем, над рекою. Люди кружили по земле, и круги их, случалось, совпадали, как совпали сейчас у князя и у Пикана. Только князь перегорел и потух, помор не покорился, шел бедам навстречу, ломал их. Они ломали его. Может, потому и не иссякал в нем родник жизни? И потому же Пикану трудно было признать в этом угасшем старике когда-то уверенного в себе, всевластного князя. Старик глядел на него пустым пепельным взором, не узнал. Узнав, всхлипнул, протянул руки.

— Где Дунюшка? — хрипло спросил Пикан. — Дочь моя где?

— Прости меня, про-ости… Изжили ее, — простонал князь и впервые за месяцы своих мук заплакал.

— Из-жи-ли… — Онемевший, ставший огромным и толстым язык Пикана едва шевелился во рту. Губы очугунели. Сел до шепота голос. — Из-жи-ли… За что? Кто дочку мою убил? — Пикан выхватил из возка князя, стиснул хрустнувшее под его пальцами горло. Еще мгновение, и князь расстался бы с этой опостылевшей ему жизнью.