Гроздья гнева

– И в самом деле! А все-таки пусть он всегда у нас будет. Ну, перестань! У меня голова кругом пойдет.

Сумерки перешли в темноту, и на бледном небе над пустыней показались звезды – колючие, яркие, с редкими лучиками, – и небо стало как бархатное. И жара стала иная. До заката зной словно хлестал, заливал огнем, а теперь он поднимался снизу, от земли, плотной, душной волной. Зажгли фары, и впереди в их тусклом свете виднелось шоссе, а по правую и по левую руку – узкая лента пустыни. Иногда вдали поблескивали чьи-то глаза, но звери не выбегали на свет. Под брезентом теперь стало совсем темно. Дядя Джон и проповедник лежали посредине, опираясь на локти, и глядели на дорогу, в задний треугольник навеса. Они видели у самого борта две бесформенные в темноте фигуры – это были бабка и мать, – видели, как мать привстает время от времени, меняет позу.

– Кэйси, – сказал дядя Джон, – ты должен знать, что с этим делать.

– С чем – с этим?

– Сам не знаю, – ответил дядя Джон.

Кэйси сказал:

– Нелегкую задачу ты мне задал.

– Ты же был проповедником.

– Слушай, Джон! Что вы все говорите: проповедник, проповедник. Разве проповедник не такой же человек, как все?

– Да, но он… он особенный человек… иначе какой же он проповедник. Я вот о чем… Может быть так, что приносишь людям несчастье?

– Не знаю, – сказал Кэйси. – Не знаю.

– Вот я… у меня была жена… красивая, хорошая. Как-то ночью у нее заболел живот. Она попросила меня: «Позови доктора». А я говорю: «Вот еще. Объелась, наверно, только и всего». – Дядя Джон положил проповеднику руку на колено и пригляделся к нему в темноте. – Ты бы видел, как она на меня посмотрела. Всю ночь стонала, а на следующий день умерла. – Кэйси пробормотал что-то. – Понимаешь? – продолжал дядя Джон. – Я ее убил. И с тех пор я старался искупить свою вину… старался делать добро… все больше ребятишкам. И жить хотел по-хорошему… и не могу. Напиваюсь, предаюсь блуду…

– Все блудят, – сказал Кэйси. – Я тоже.

– Да, но у тебя нет греха на душе.

Кэйси мягко проговорил:

– Как нет – есть. Грехи есть у всех. Что кажется нам грехом? То, в чем мы не чувствуем уверенности. А тех, кто во всем уверен и не знает за собой никаких грехов, – тех сволочей я, на месте бога, гнал бы пинком в зад из царства небесного. Видеть их не могу.

Дядя Джон сказал:

– У меня такое чувство, будто я своим же родным приношу несчастье. Думаю, уж не уйти ли от них? Так мне не житье.

Кэйси быстро проговорил:

– Что человеку надо делать, пусть он то и делает. Ничего тебе не могу посоветовать. Ничего. Я не знаю, бывает ли так, чтобы приносить счастье или несчастье. А доподлинно мне известно только одно: никто не смеет соваться в чужую жизнь. Пусть человек решает сам за себя. Помочь ему можно, а указывать – нет.

Дядя Джон разочарованно сказал:

– Так ты не знаешь?

– Нет, не знаю.

– А как по-твоему, грех это, что я жену не спас от смерти?

– У другого это было бы просто ошибка, – сказал Кэйси, – а если ты думаешь, что это грех, значит, грех. Человек сам создает свои грехи.

– Надо это обдумать как следует, – сказал дядя Джон, перевернулся на спину и лег, подняв колени.

Грузовик оставлял позади милю за милей. Время шло. Руфь и Уинфилд заснули. Конни вытащил откуда-то одеяло, накрыл себя и Розу Сарона, и, сдерживая дыхание, они обнялись под ним в темноте. Потом Конни откинул одеяло в сторону, и горячий воздух овеял прохладой их взмокшие тела.

Мать лежала на матраце возле бабки, и, хотя глаза ее ничего не видели в темноте, она чувствовала рядом с собой судорожно подергивающееся тело, судорожно бьющееся сердце, слышала прерывистое дыхание. И мать повторяла:

– Успокойся, успокойся. Все будет хорошо, все будет хорошо. – И потом добавила срывающимся голосом: – Ты же знаешь, нам надо переехать пустыню. Ты же знаешь это.

Дядя Джон окликнул ee:

– Ты что?

Прошла минута, прежде чем она ответила.

– Да нет, это я так. Должно быть, во сне.

А потом бабка затихла, и мать, не двигаясь, лежала рядом с ней.

Часы шли, темнота плотной стеной вставала перед грузовиком. Иногда их обгоняли машины, бежавшие на запад; иногда навстречу попадался грузовик и с грохотом пролетал мимо, на восток. Звезды медленным каскадом струились к западу. Было уже около полуночи, когда они подъехали к инспекторской станции около Деггета. Шоссе в этом месте было залито электричеством, а у инспекторского домика стоял ярко освещенный щит с надписью: Держи правее. Стоп. Том остановил машину, и инспекторы, слонявшиеся без дела по конторе, сейчас же вышли и стали под длинным деревянным навесом. Один записал их номер и открыл капот.

Том спросил:

– Это зачем?

– Агрономическая инспекция. Сейчас осмотрим всю машину. Растения, семена есть?

– Нет, – ответил Том.

– Посмотреть все-таки надо. Разгружайтесь.

Мать с трудом слезла с грузовика. Лицо у нее было опухшее, глаза смотрели сурово.

– Послушай, мистер, у нас больная. Старуха. Мы повезем ее к доктору. Нам нельзя ждать. – Она, видимо, еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться. – Отпустите нас.

– Нет. Без осмотра никак нельзя.