Гроздья гнева

Они услышали в ивняке пронзительные крики Руфи, сзывающей мужчин.

Мать подложила хвороста в костер, и огонь поднялся к самому котелку. Она сказала:

– Дай нам бог отдохнуть поскорее. Дай нам, господь, скорее подыскать себе хорошее местечко.

Солнце коснулось неровной линии холмов на западе. Вода в котелке яростно бурлила. Мать прошла под брезентовый навес и появилась оттуда с полным передником картошки. Она всыпала ее в кипяток.

– Дай бог поскорее белье постирать. Мы еще никогда такими грязными не ходили. Картошку и то немытую варю. А почему – сама не знаю. Точно нутро из нас вынули.

Мужчины показались из-за кустов. Глаза у них были сонные, лица красные и опухшие от неурочного сна.

Отец спросил:

– Ну, что случилось?

– Надо ехать, – сказал Том. – Приходил полисмен, гонит дальше. Чего же задерживаться? Выедем пораньше, может, и одолеем эту пустыню сразу. У нас еще почти триста миль впереди.

Отец сказал:

– Я думал, отдохнем здесь как следует.

– Нельзя, па. Надо двигаться дальше, – сказал Том. – Ной с нами не поедет. Он ушел вниз по реке.

– Не поедет? Что он, дурак, выдумал? – И отец осекся. – Мой грех, – уныло проговорил он. – Ной – это на моей совести грех.

– Да брось ты.

– Довольно об этом, – сказал отец. – Мой грех.

– Надо собираться, – сказал Том.

Уилсон, подходя, услышал последние слова Тома.

– Мы не можем ехать, – сказал он. – Сэйри у меня совсем сдала. Ей надо отдохнуть. Она из этой пустыни живой не выберется.

Его выслушали молча; первым заговорил Том:

– Полисмен грозится всех запрятать в тюрьму, если мы останемся здесь до завтра.

Уилсон покачал головой. Глаза у него были точно стеклянные, сквозь смуглую кожу проступала бледность.

– Что ж поделаешь! Сэйри не может ехать. В тюрьму так в тюрьму. Сэйри надо отдохнуть, набраться сил.

Отец сказал:

– Может, нам подождать вас?

– Нет, – ответил Уилсон. – Вы и так много для нас сделали. А оставаться вам нельзя. Поезжайте дальше, там получите работу. Мы не хотим вас задерживать.

Отец взволнованно проговорил:

– Да у вас ничего нет!

Уилсон улыбнулся:

– Когда мы с вами повстречались, у нас тоже ничего не было. Это вас не касается. И не спорьте со мной, ведь я и разозлиться могу. Собирайтесь и уезжайте, не то я разозлюсь.

Мать поманила отца под брезентовый навес и тихо сказала ему что-то.

Уилсон повернулся к Кэйси.

– Сэйри просит тебя зайти к ней.

– Хорошо, – сказал проповедник. Он подошел к маленькой серой палатке Уилсонов, откинул полы и ступил внутрь. В палатке было темно и душно. В углу он увидел матрац, остальные вещи, сброшенные утром с грузовика, валялись как попало. Сэйри лежала на матраце с широко открытыми, блестящими глазами. Кэйси остановился и опустил голову, глядя на нее. Мускулы на его жилистой шее напряглись. Он снял шляпу и стоял, держа ее в руках.

Сэйри спросила:

– Муж сказал, что мы не поедем?

– Да, сказал.

Снова послышался ее низкий, звучный голос:

– А я настаивала, чтобы ехать дальше. Мне из этой пустыни живой не выбраться, зато у него она была бы уже за плечами. А он не хочет. Он не знает. Думает, я поправлюсь. Он не знает.

– Он говорит: не поедем.

– Да, – сказала она. – Он упрямый. Я тебя позвала, чтобы ты прочел молитву.

– Я больше не проповедник, – тихо проговорил Кэйси. – Мои молитвы не помогут.

Она провела языком по пересохшим губам.

– Я была в палатке, когда умирал старик. Тогда ты прочел молитву.

– Это была не молитва.

– Молитва, – сказала она.

– Проповедники таких не читают.

– Молитва была хорошая. Прочти такую и для меня.

– Я не знаю, что говорить.

Она закрыла глаза и через минуту снова посмотрела на него.

– Тогда помолись про себя. Вслух не надо. Помолись без слов.

– У меня нет бога, – сказал он.

– У тебя есть бог. Ты не знаешь, какой он, но это неважно. – Проповедник склонил голову. Она боязливо следила за ним. И когда он поднял голову, напряжение исчезло у нее из глаз. – Вот и хорошо, – сказала она. – Мне это и нужно было. Почувствовать, что есть кто-то рядом… почувствовать молитву.

Он мотнул головой, точно прогоняя от себя сонливость.

– Не пойму я.

А она сказала:

– Но ты… ты знаешь?

– Знаю, – сказал он, – знаю, а не пойму. Может, пройдет несколько дней – ты отдохнешь, и тогда вы поедете дальше.

Она медленно покачала головой.

– Во мне уж ничего не осталось, кроме боли. Я это знаю, только ему говорить не хочу. Он будет горевать. А сделать все равно ничего нельзя. Может, ночью, когда он заснет… Проснется, все-таки легче.

– Хочешь, я не поеду, останусь с тобой?