Гроздья гнева

– Если миллион акров нужен ему, чтобы почувствовать свое богатство, значит, душа у него нищая, а с такой душой никакие миллионы не помогут. Потому, может, он во всем и разуверился – чувствует, что нет у него богатства… того богатства, какое было у миссис Уилсон, когда дед умирал в ее палатке. Вы не думайте, я не проповедь вам читаю, но если человек только и делает, что тащит себе всякое добро в нору, точно суслик, так в конце концов он во всем разуверится. – Кэйси усмехнулся. – А все-таки получилось вроде проповеди.

Солнце начинало палить. Отец сказал:

– Лучше совсем спрятаться под воду. Такое пекло – того и гляди сгоришь. – Он опустился по самый подбородок в мягко струившуюся воду. – А если не боишься работы, тогда как?

Пожилой мужчина выпрямился и повернулся к нему лицом.

– Я говорю только о том, что знаю, друг. Может, приедете туда и сразу найдете постоянную работу, тогда я окажусь вралем. А может, никакой не найдете и скажете, что я вас не предупредил. Одно могу сказать: народ там большей частью бедствует. – Он лег в воду и добавил: – А всего нельзя знать.

Отец посмотрел на дядю Джона.

– Ты у нас всегда был молчальником, а как уехали из дому, я от тебя и двух слов не слышал. Ну, говори, что ты об этом думаешь?

Дядя Джон нахмурился.

– Ничего не думаю. Мы туда едем, так? И никакими рассказами нас не удержишь. Приедем – посмотрим. Найдется работа – будем работать, а нет – положим зубы на полку. От таких разговоров проку мало.

Том откинулся назад, набрал в рот воды, выпустил ее фонтаном и засмеялся:

– Дядя Джон говорит редко, но метко. Правильно, дядя Джон. Ночью поедем дальше, па?

– Что ж, поедем. Ехать так ехать.

– Тогда я пошел вон в те кустики, посплю хоть часок. – Том встал и зашагал по воде к песчаному берегу. Он натянул на мокрое тело брюки и рубашку, морщась от прикосновения нагревшейся на солнце одежды. Остальные побрели за ним.

Отец и сын, сидя в воде, смотрели Джоудам вслед. Мальчик сказал:

– Повидать бы их через полгода, какие они тогда будут.

Его отец протер уголки глаз пальцами.

– Напрасно я им столько всего наговорил, – сказал он. – Такая уж у человека природа – любит других учить.

– Вот еще, па! Да они сами тебя за язык тянули.

– Так-то оно так. Да вот ты слышал, что тот сказал? Все равно поедем. Мои слова дела не изменят, а им от них только лишнее огорчение раньше времени.

Том зашел в ивняк и, выбрав тенистое место, лег под кусты. Ной не отставал от него.

– Вот здесь и посплю, – сказал Том.

– Том!

– Ну?

– Том, я дальше не поеду.

Том приподнялся.

– Что это с тобой?

– Я около этой реки так и останусь. Пойду вниз по течению.

– Ты что, с ума сошел? – сказал Том.

– Заведу себе удочку. Буду удить рыбу. Около такой реки с голоду не умрешь.

Том сказал:

– А семья? А мать?

– Что ж поделаешь? Я не могу уйти от этой реки. – Широко расставленные глаза Ноя были полузакрыты. – Ты знаешь. Том, я ни на кого не жалуюсь, – ко мне относятся хорошо. Но любви-то настоящей нет.

– Совсем рехнулся.

– Я не рехнулся. Я все понимаю. Я понимаю, что меня пожалеют. Только… Нет, не поеду. Ты скажи матери, Том.

– Слушай… – начал Том.

– Нет. Ты меня не отговоришь. Я посидел в этой воде… Теперь уж мне от нее не уйти. Пойду вниз по берегу. Рыбой или чем другим как-нибудь прокормлюсь, а реки не брошу. Никогда не брошу. – Ной выбрался из-под тенистых кустов. – Ты скажи матери, Том. – Он зашагал прочь.

Том проводил его до берега.

– Слушай, дурень…

– Не надо, – сказал Ной. – Мне самому горько, да ничего не поделаешь. Уйду.

Он круто повернулся и зашагал вдоль берега. Том пошел было за ним и остановился. Он видел, как Ной исчез в кустарнике, потом снова вышел из него, огибая излучину реки. Ной становился все меньше и меньше, и наконец ивняк скрыл его из виду. Том снял кепку и почесал в затылке. Потом вернулся назад в тень и лег спать.

На матраце под брезентом, перекинутым через веревку, лежала бабка, а рядом с ней сидела мать. Воздух там был удушливо жаркий, жужжали мухи. Бабка лежала голая, прикрытая легкой розовой занавеской. Она беспокойно поводила головой, бормотала что-то, дышала трудно. Мать сидела прямо на земле рядом с ней и, отгоняя мух куском картона, овевала горячим воздухом сморщенное старческое лицо. Роза Сарона сидела напротив и не сводила глаз с матери.

Бабка повелительно крикнула:

– Уилл! Уилл! Поди сюда, Уилл. – Ее глаза приоткрылись и злобно сверкнули по сторонам. – Пусть сюда идет. Я до него доберусь. Я ему все волосы повыдеру. Она закрыла глаза, откинула назад голову и хрипло забормотала. Мать все помахивала и помахивала картонкой.

Роза Сарона растерянно посмотрела на старуху.

– Совсем расхворалась, – сказала она.

Мать подняла на нее глаза. Взгляд у матери был терпеливый, но лоб ее бороздили морщины. Она помахивала картонкой, отгоняя мух.