Гром

Вскоре пошли разговоры о том, что новый президент Китая Юань Шикай по железным проводам передал послание богдо-гэгэну, в котором разделял возмущение великого хутухты и высших монгольских нойонов недальновидной политикой маньчжурского хана и беспринципным поведением его чиновников. Ныне маньчжурское самодержавие уничтожено. Монголия и Китай, как два органа, рожденные в одном теле, должны войти в одну большую семью великого государства, вместе делить горести и радости. Президент заверял, что больше не будет никаких притеснений, как при безмозглом маньчжурском правителе, и просил великих нойонов прислать своих представителей в Пекин для переговоров с новым правительством. И вот теперь нойоны и министры собрались у богдо-гэгэна и обсуждают, как ответить на это послание. Но только цинь-ван Ханддорж и сайн-нойон-хан не желают принимать предложение нового китайского правительства, они считают его ловушкой, новой по форме и старой по содержанию, с помощью которой можно истребить монгольскую нацию, уничтожить наше государство и религию. Необходимо, говорят они, собирать войска и оружие для защиты страны. А новому китайскому правительству прислать ответ: «Монголы и китайцы исповедуют разные вероучения, имеют различный язык и письменность, они далеки друг от друга, как небо от земли, и потому никак не могут находиться вместе, в одной юрте». Им возражает драгоценный шанзотба да-лама. «Зачем, говорит, нам настраивать против себя новое правительство Китая? Не лучше ли решить все миром? Пошлем ответ, который можно толковать двояко: и да, и нет, а сами подождем, посмотрим. Не следует никого пугать поспешными сборами оружия и войск». «Надеюсь, наши ханы и нойоны разобрались что к чему и спорят, стараясь превзойти друг друга остроумием и мудростью, не для того лишь, чтобы выслужиться перед богдо-гэгэном. Иначе мы пропали. Пока они будут договариваться, китайский амбань, цедя сквозь зубы проклятия, вернется с бесчисленной, как стая галок, ратью и обрушится на нас», — слушая разговоры, думал Батбаяр.

После Нового года, отмеченного необычно торжественно и пышно, наступила оттепель. Как-то Батбаяра вызвал один из ближайших сановников хана, вручил ему подорожную и два письма: одно — Гомбо бэйсэ, другое — Дагвадоною и приказал немедленно отправляться в дорогу.

— Учти, это приказ самого министра в правительстве богдыхана. Господин изволил смеяться и сказал: «Он хорошо знает дорогу к бэйсэ. Да и по жене, наверное, соскучился». Ты гонец одного из величайших людей государства, посол богдыхана, держи себя как подобает. Нойон также приказал ознакомить тебя с содержанием посланий. Гомбо бэйсэ надлежит готовить мобилизацию воинов для охраны южной границы; постоянно следить за положением на китайской стороне, а если из южных хошунов прибудут нойоны и чиновники[54], встретить их с миром, дать проводников и, обеспечив свежими подставами лошадей на уртонных ямах, беспрепятственно препроводить в столицу. Второе, Дагвадоной должен передать аймачным джасам: службы нашего хана разрослись, а посему необходимо принять меры по увеличению поставок продовольствия, юрт, лошадей и повозок. Хан приказал попытаться изыскать все это в его хошуне, — пояснил сановник.

Батбаяр был рад, что побывает дома, увидит жену, и в то же время его мучило сомнение: а что, если Гомбо бэйсэ или его жена узнают в гонце своего крепостного и с презрением отвернутся? Не сорвет ли он тогда важное дело? «Может, спросить?» — подумал юноша, но так и не решился.

Батбаяр надел меховой дэл, поверх суконный хантаз, который он сшил, еще когда был ханским коноводом. Послания свернул в трубку и сунул за пазуху. Юноша жалел лишь о том, что не довелось больше увидеть ту красавицу с блестящими шелковистыми глазами — служанку жены цэцэн-хана. «Ну, ничего. У мужчины дорога жизни длинная. Придет время, и я вернусь в Да хурээ. Может, тогда наши пути снова встретятся. Слишком я застенчив, все чего-то выжидал», — корил себя ханский гонец. Он ехал от уртона к уртону, и, хотя времена были скудные, везде радовались новой власти. На каждом яме для Батбаяра варили жирную баранину, давали упитанных, тугоуздых лошадей, так что на пятый день он уже оказался у подножия Зун богдо. В Гоби оттепели начинаются рано. Снег стаял, в степи зажелтел саксаул, в долинах начали вырисовываться миражи, напоминая Батбаяру далекое детство. «Места знакомые, так отчего же не спрямить путь», — подумал юноша и поскакал мимо трех жертвенников по южному склону горы Могойт Хайрхан. Поднявшись на гребень Баг зала, он спрыгнул с седла, положил камень в обон. В это время подъехал на взмыленной лошади отставший уртонщик.

— Уважаемый гонец! Вы случайно родом не из этих мест? Окрестности хорошо знаете, вон на сколько путь сократили. Я было подумал, что вы поскакали вдоль подножия, испугался, как бы не увязли в песках, — рассмеялся он.

Батбаяр закурил трубку с коротким белым мундштуком, которую ему отдал Содном, и, окинув взглядом землю, где родился и вырос, коротко ответил:

— Да, я здешний.