Грифоны охраняют лиру

«Иисусе претихий, монахов радость; Иисусе премилостивый, пресвитеров услада». Священник сделал знак правой рукой, и к нему сразу подскочил невесть откуда взявшийся помощник в черном подряснике; в руке он держал блеснувший красным стеклянный сосуд и что-то вроде кропила — маленькую кисть с золотой ручкой. Увидя это, кликуша взвизгнула и попыталась отползти прямо на спине, загребая пятками, как будто она плыла по воде, а не лежала на каменном полу церкви. Родные бросились было к ней, но священник, остановив их жестом, шагнул вперед и зажал ногами ее голову. Она вновь забилась. Передав требник помощнику (который, как оказалось, успел разыскать отброшенную закладку и вернуть ее в книгу), он обмакнул кропило в сосуд и, наклонившись, начертал крест на лбу несчастной. Она, дернув головой, попыталась его укусить, но зубы лязгнули в воздухе: он успел убрать руку. Тогда она стала быстро хватать ртом воздух, как будто пила его. Священник, выпрямившись, продолжал молча на нее смотреть. Зрители, вероятно понимавшие, что последует далее, придвинулись ближе. Сделав несколько десятков глотков, она с шумом отрыгнула воздух и вместе с ним какую-то полупрозрачную темную массу. Дьячок, раздобывший тем временем перчатки вроде медицинских, сунул руку в отторгнутое кликушей и выхватил оттуда что-то, подняв это на всеобщее обозрение: у него в руках билась длинная серебристая рыбка.

«Иисусе премилосердный, постников воздержание; Иисусе пресладостный, преподобных веселие». Вероятно, эпизод с рыбой если и не был кульминацией, то потребовал чрезвычайного напряжения сил: бесноватая лежала не шевелясь и только тяжело дышала, да и сам священник, кажется, читал более глухим и тихим голосом. Дочитав акафист, он вернулся к амвону: больная оставалась неподвижной. Положив книгу, он остановился. Повисла пауза: слышно было дыхание толпы, потрескивание свечей и легкий, тонкий звук, какой бывает, если непогожей ветреной ночью не до конца притворили форточку. Священник стоял прямо, как солдат на плацу, глядя прямо перед собой поверх голов собравшихся. Никодиму померещилось, что ему не тридцать-сорок лет, как представлялось на первый взгляд, а чуть не вдвое больше — таким уставшим он выглядел.

Наконец он возгласил громовым голосом: «Крест — хранитель всея вселенные, Крест — красота Церкви, Крест — царей держава, Крест — демонов язва, Крест — верных утверждение» — и как будто каменный шар, выкаченный наконец на перевал, набирая скорость, помчался вниз. Больная вновь пошла мелкой дрожью, но теперь вместо хоть и экспансивных, но членораздельных выкриков из уст ее раздавалось что-то неудобоваримое: она то шипела по-змеиному, то гавкала по-собачьи, потом захрюкала свиньей. Священник почти подбежал к ней и мазнул кропилом по губам. Она еще раз дернулась и заговорила, но так, что Никодим, услыхав ее тон, похолодел: до этого она изъяснялась обычным женским довольно высоким голосом, не лишенным даже приятности, если бы не надрывные интонации и содержание произносимых речей. Теперь она говорила мужским слегка надтреснутым басом, причем как будто с каким-то трудноуловимым акцентом. Никодим как-то слышал в опере знаменитого московского баса Михайлова, бывшего, между прочим, дьяконом в одной из церквей где-то в районе Сретенки: исполнял он партию Великого инквизитора в «Доне Карлосе» Верди — именно на его голос больше всего походило то, что доносилось от уст кликуши. Воспоминание это было разительным, рифмующим поверх внешних различий ту и эту сцены: полный зрительный зал (джентльмены в пингвиньих смокингах; дамы в смелых платьях; искорки бриллиантов, поблескивающе в розовых ушках и между увядших прелестей) и дымная деревенская церковь на самом краю России.

«Ой лихо мне, ой тошно, куда мне деться», — пробасила, почти пропела кликуша вполне самодовольным тоном. Священник, нагнувшись, вдруг с силой ударил ее четками по лицу. В толпе зрителей кто-то охнул. Кликуша (или то, что говорило через нее) сменила тон. «Уйду, выйду, выйду, ты меня задушил, просфорами задавил, ладаном заморил». — «Не один», — внушительно проговорил священник. — «Двое, оба уйдем». — «Не двое вас, а больше».