Гретхен

Хинцель № 3, актуальная версия, представлял собой молодого человека с короткой стрижкой, в очках с роговой оправой, в «жатом» льняном пиджаке с засученными рукавами, шелковой футболке под ним и свободных брюках с застежкой на пуговицах.

Этот Хинцель № 3 благоухал дорогой туалетной водой, регулярно отдавал вещи в стирку и сам потом все наглаживал с необыкновенным тщанием. И стриг ногти на ногах! И чистил зубы, что раньше случалось с ним крайне редко!

– Жизнь – вечное преображение! – говорил Хинцель, если кто-нибудь заводил разговор о его метаморфозах.

Единственное, что не менялось в облике Хинцеля за все время знакомства с Гретхен, это его татуировка – бабочка-капустница в натуральную величину по-прежнему украшала его левую щеку. Сам Хинцель утверждал, что специально оставил этот «сувенир» на память о бурной молодости, но не исключено, что он просто боялся удалять татуировку, поскольку эта процедура, как говорят, весьма болезненная. Гретхен его резонов точно не знала, знала только, что Хинцель свою бабочку явно любил – во всяком случае, частенько поглаживал с необыкновенной нежностью.

А вот в квартире Хинцеля никаких особых перемен не произошло с тех пор, как Гретхен побывала здесь впервые: все те же черные стены, все тот же пол под черным лаком, все тот же черно-белый гигантский матрац. И тусклый свет небольших рефлекторов, выкрашенных снаружи в черный цвет.

Работать в этом «семейном склепе» было невозможно! Тут можно было совершенно испортить себе глаза, особенно если заниматься подбором тонких оттенков. Вот почему Хинцель, когда дела пошли в гору, расширился: отхватил себе небольшое помещение бывшей сапожной мастерской в доме, где и жил. Дом целиком принадлежал старику Целландеру-Целлерхаузену, его отцу, который ни во что не ставил «поделки» сына, но все же проникся тем, что его «шалопай», как называл он своего отпрыска, наконец «остепенился» и хоть чем-то занялся всерьез. Правда, отец Хинцеля считал, что мужчине совершенно не пристало заниматься «бабскими побрякушками», но все же согласился с бабушкой Целландер-Целлерхаузен, которая, со своей стороны, положительно оценивала пробудившуюся активность внука, полагая, что это только начало. В результате «шалопай» получил в свое распоряжение бесплатную рабочую площадь в шестнадцать квадратных метров. Он принял это подношение без особых угрызений совести: сапожная мастерская все равно уже лет пять как закрылась, и сдать освободившееся помещение было практически невозможно. Район для торговли был бесперспективным – народ тут жил бедный: в основном турецкие и хорватские гастарбайтеры да пенсионеры. Желающих открыть в таком месте магазин не было. Гретхен помогла Хинцелю сделать из совершенно убитого помещения конфетку. Рьяно взявшись за дело, она расцветила его как могла: стены она выкрасила в ярко-желтый цвет, входную дверь и оконные рамы – в фиолетовый, пол – в болотно-зеленый.

– Гретхен, ну что ты тут устроила! От такой пестроты ослепнуть можно! – стонал с непривычки Хинцель: родной «семейный склеп» был ему гораздо милее.

А когда Гретхен в довершение ко всему взяла старую простыню, разрисовала ее поросячье-розовыми, сиреневыми и голубыми разводами, а потом повесила свой шедевр на окно в качестве шторы, Хинцель сказался больным и три дня не показывался на глаза, скрываясь в своем «склепе». Потом он все же вышел из подполья, но первое время упорно ходил в солнечных очках.

Однако постепенно Хинцель привык к яркому оформлению своей студии и уже обходился без очков. Он даже безропотно смирился с тем, что Гретхен в один прекрасный день приволокла гигантское плетеное кресло и покрыла его золотым лаком. Глядя на это новое украшение своего салона, он даже выдавил из себя:

– Обалденный трон!

И вот теперь Гретхен устроилась на своем «обалденном троне». Она сидела по-турецки и рассказывала Хинцелю, который растянулся на полу и занимался сортировкой перьев, последние новости из «Ваксельбергера».

– Ни фига себе, ни фига себе! – бормотал он, слушая отчет о «суперсверхфиговом» положении, в котором оказалась Икси.

Гретхен закончила свой рассказ. Хинцель продолжал молча возиться с перьями. Гретхен рассчитывала, что он все же хоть как-то проникнется всей ситуацией и отреагирует.

– Ну и как ты на все это смотришь? – нетерпеливо спросила она.

Хинцель сосредоточенно выбирал из пестрой кучи крошечные голубые перышки волнистых попугайчиков.

– А как мне на это смотреть? – рассеянно отозвался Хинцель.

Гретхен сунула в рот прядку волос и принялась ее старательно жевать.

– Нет, ну какая свинья этот Роберт, скажи?! – проговорила она.

– Чем тебе этот Роберт так не угодил? Ты так говоришь только потому, что он тебе в принципе не нравится! – сказал Хинцель.

– При чем здесь это?! – возмутилась Гретхен и от возмущения перестала жевать прядку волос. – Из-за этого придурка у Икси колоссальные проблемы, а он заявляет, что Икси зря истерит, потому что все еще, дескать, может оказаться неправдой!

– Один свои страхи проговаривает, другой их вытесняет! – безмятежно изрек Хинцель.