Грешные ангелы

Егорова не любили дружно, и, если быть объективным, не без оснований. Злобный малограмотный человек, наделенный истинной властью над людьми, во многом превосходившими его, старшина пользовался всяким случаем для самоутверждения: вот я чего могу!

В авиацию он попал случайно и при всем желании не мог отличить радиатор от стабилизатора, что не помешало ему переменить малиновые пехотные петлицы на голубые, завести темно-синее парадное обмундирование со всеми неположенными старшине наземной службы эмблемами и заказать такую авиационную фуражку с «крабом», какой, пожалуй, даже у начальника школы, героя испанского неба, не было.

Стараюсь быть объективным. Ненависть просто так не рождается. Должны быть причины. Потому я и трачу место на Егорова, что стараюсь разгадать механизм зарождения ненависти. Это, я думаю, важно знать.

Все авиационное, кроме внешнего блеска, Егоров воспринимал осуждающе. И мы, его подчиненные, потенциальные офицеры Военно-воздушных сил, были в старшинском представлении его личными врагами. Ведь нас ждало будущее, а ему-то ничего не светило, кроме каптерки и иллюзии власти над будущими военными летчиками. Егоров знал: между собой курсанты называют его Обтекателем. Что за штука самолетный обтекатель, старшина представлял крайне приблизительно, но чувствовал — что-то явно второстепенное, как бы не вполне обязательное.

Что Егоров думал обо мне, могу только предполагать. Но как бы там ни было, нажаловался.

Старший политрук Авдохин был, конечно, несравненно умнее и во много раз опытнее Егорова, к тому же он, в прошлом кавалерист, успел основательно потереться в авиации, кое-что усвоить, так что в беглом разговоре мог сойти за пилотягу.

На меня Авдохин вышел как бы случайно. Вечером, когда начиналось личное курсантское время, встретил перед курилкой.

— Абаза, если не ошибаюсь? — спросил политрук, и я сразу почуял: накапал старшина, как пить дать, накапал! — Ну и занятная у тебя фамилия, Николай Николаевич: во веки веков в алфавитных списках значиться номером первым, если только какой-нибудь Аахен не объявится.

— Аахен будет первым в их списках — по ту сторону линии фронта, — сказал я, не улыбнувшись. Какого черта!

— Кстати, а что у тебя, Абаза, со старшиной произошло? Обидел ты Егорова…

— Никак нет, товарищ старший политрук, я старшину Егорова не обижал, ему раньше недодали.

— Не пойму, чего недодали?

— Умишка, сообразительности, а про остальное — молчу.

— По-твоему, Абаза, старшина Егоров глуп?

— Так точно, товарищ старший политрук, что есть, то есть.

— И как же нам теперь быть?

Светлые, очень спокойные глаза смотрели на меня с любопытством и, пожалуй, некоторым удивлением — откуда, мол, такой выискался?

— Ему — не знаю, мне — терпеть, а вам… Вас он как будто вполне устраивает: исполнительный, уши как звукоулавливатели — в постоянной готовности…

Здесь Авдохин перебил меня. Горестно вздохнул и сказал совсем по-домашнему:

— Эх, Абаза, Абаза, грамотный ты человек, а в практике жизни ничего не понимаешь. Положим, Егоров на самом деле глуп, разве за это человека можно лишить места? И еще подумай: на что старшине роты Суворовым быть? Ты немецким в какой степени владеешь?

— Говорю, читаю, перевожу… писать плохо умею.

— Говоришь? Откуда такой уровень?

— В восьмом классе врезался в немку, товарищ старший политрук, влюбился то есть, ну и старался, из кожи лез.

— В какую немку?

— В учительницу нашу.

— Надо же! И с успехом — врезался?

«Вот подходящий момент, — сообразил я, — прекратить этот неприятный разговор». Потупил глаза и сказал тихим, будто бы с трудом сдерживаемым тоном:

— Этот интимный вопрос, товарищ старший политрук, я бы предпочел не обсуждать.

— Ох, заносишься, Абаза. Напрасно. Армия не таких обламывает, учти.

Книгу Егоров мне вернул, словарь тоже. Даже с подобием извинения. Понятно, вдело вмешался политрук. По собственной инициативе стал бы Егоров извиняться. Как же!

Но на этом ничего не кончилось.

Через несколько дней меня вызвали в товарищеский суд. Конечно, это случилось не без ведома и благословения Авдохина, а заявление подал старшина Егоров.

За непочтение к старшему, якобы за употребление оскорбительных слов, не подлежащих занесению в протокол по их нецензурности, я получил сполна.

Однако худа без добра не бывает. Когда бы не этот суд, не мое пламенное «последнее слово», в котором я, сославшись на древних греков, весьма прозрачно намекнул судьям, что по умственным способностям они не очень далеко ушли от старшины Егорова, едва ли мной заинтересовался бы капитан Шалевич. А так заметил.

Во время самого суда командир эскадрильи слова не обронил — ни в мое осуждение, ни в защиту, но примерно через неделю пригласил в гости. Это было более чем странно — курсанта… в дом, к чаю. И разговор сразу затеялся странный, о Блоке, о полете Куприна с Заикиным, о страшной судьбе Уточкина… И только прощаясь, уже в дверях Шалевич сказал: