Грешные ангелы

Добил немца догнавший меня Жора, добил в тот момент, когда я едва не потерял сознание и опасно заковылял. Жора подумал, что я ранен, и стал командовать:

— Убери левый крен, командир! Обороты прибавь! Не ковыляй!

Жора буквально привел, дотащил меня до дому и посадил.

Один знаменитый остряк сказал: правда — большая редкость, ее надо экономить. Сказано лихо.

Только что слова — по большей части звуки, гармонические колебания воздуха… Слова исчезают, а жизнь продолжается и настоятельно требует справедливости и правды. Поэтому я и стараюсь показать, как она добывается, настоящая правда.

17

На войне приходилось думать о самом разном. И вспоминать — тоже, и грустить и улыбаться неожиданно…

Когда у нас с Наташей произошел очередной крупный конфликт, я поклялся больше не замечать эту воображалу. Все. Точка. И тут, что называется, на меня положила глаз Галя.

Плотная, рослая, лупоглазая, аккуратистка — все тетрадки в блестящих обертках, промокашки на ленточках, и туфельки начищены, и голова волосок к волоску причесана — это была Галя.

Вообще-то не могу сказать, чтобы она мне нравилась, но не мог ходить Абаза в отставниках, поэтому я легко откликнулся на Галино предложение заняться… фотографией.

Тогда фотография была повальным увлечением среди ребят. Скорее всего, потому, что наши заводы только-только начали выпускать дешевые фотоаппараты. У Гали аппарат был.

Снимать мне не показалось особенно интересным, а вот заниматься в домашней лаборатории Галиного отца — да. Покоряла магия красного фонаря, будоражили запахи реактивов, впечатлял процесс проявления пластинок, когда из ничего возникало что-то.

У Гали был занятный отец — толстый, краснолицый, веселый. Шутил он всегда и по любому поводу. А я жалел Семена Ильича: мне казалось, что своим заразительным оптимизмом он старается обмануть себя и окружающих, спрятать какую-то боль, обиду, возможно, страх…

Однажды мы показывали Галиному отцу наши первые снимки. Он аккуратно брал за уголки каждую карточку, поворачивал к свету и комментировал:

— Похоже надело… Передержка… Передержка… Резкость — хорошо, а диафрагмочка маловата… Передержка, опять… Слушайте, ребята, попробуйте печатать на дневной бумаге. — Тут он как-то подозрительно шмыгнул носом и пояснил: — Накрываете форматку негативом, выставляете на солнышко… минуты три в вашем распоряжении… так что бегом в лабораторию.

— Для чего в лабораторию? — спросила Галя, она больше моего понимала в делах фотографических.

— Как для чего? Целоваться! Откуда у вас иначе столько передержек.

Семен Ильич подал блестящую идею.

Хоть и минуло уже очень много времени, но я всякий поцелуй и сегодня ощущаю с едва уловимым привкусом фотографических химикалий.

Вскоре, однако, увлеченность фотографией пошла на убыль. А с годами обернулась резкой неприязнью.

Особенно я не люблю старые фотографии. Причина тому — особая.

В крошечном, только что отбитом у противника местечке мы искали пристанище и хотя бы относительное тепло.

Все здания были изувечены если не артиллерийским, то обыкновенным огнем, отовсюду в небо смотрели голые, обожженные печные трубы, отвратительно пахло кладбищенским тленом. Деваться было решительно некуда.

Наконец подвернулся странно покосившийся домишко, точнее, едва прикрытая подобием крыши половина дома.

Зашли. Ничего не взорвалось, мы всегда опасались заминированных помещений. Ничего не провалилось. Внутри сохранилось даже что-то от былой жизни. Разграбленный шкаф, поломанные стулья, зеленый ковер, на две трети засыпанный обвалившейся с потолка штукатуркой.

Все эти подробности лишь скользнули по сознанию, а навсегда поразило другое: фотографии неведомых обитателей дома — старая женщина в платке, немолодой грузный мужчина, девочка, еще девочка…

У всех портретов были прострелены глаза.

Не знаю, с какой дистанции метил немец, но даже если с пяти шагов, стрелял этот сукин сын все равно здорово.

Мы ночевали в тех развалинах.

Несколько раз я просыпался. Помимо воли тянулся взглядом к расстрелянным лицам. И тяжелая волна тоски и обиды ударяла в голову.

Утром я предложил моему попутчику похоронить фотографии.

Он как-то странно поглядел на меня:

— Сдурел? Бумагу хоронить… где это видано?..

И мы ушли.

А память осталась.

С тех пор не люблю смотреть на старые снимки, да куда от них денешься?!

Взялся недавно разбирать стол, и пожалуйста — фотография! Моя. Я — молодой, глазастый. На щенка похож. Гимнастерка туго-туго стянута офицерским ремнем, бриджи — с Каспийское море! Голенища сапог подрезаны. Пилотка — на правом ухе. Ну-у, карикатура, пародия, а ведь в те годы казалось, в самый раз видок. Мода такая была!

Между прочим, летчикам-инструкторам, находившимся на казарменном положении, разрешалось носить только короткую прическу. Обычно мы стриглись «боксом» — затылок до макушки под машинку, а надо лбом торчал чубчик.