Грешные ангелы

— Группу вести дальше Абазе. Сажусь на запасном. С этими словами он резко отвалил из строя и пошел вниз. Заняв место ведущего, я сверился с картой, поглядел на часы и сразу ощутил беспокойство — за моей спиной летели восемь душ.

Ни в какую телепатию я не верю, мысли на расстоянии читать не умею, но то было физическое ощущение: они летят за мной, они смотрят вперед моими глазами.

Аэродром назначения открылся в расчетное время, но командный пункт приказал нам с посадкой не спешить: что-то на полосе у них было не в порядке.

Я велел ведомым доложить, какой остаток горючего. Ребята доложили. Горючего было мало. У всех.

— Затяжелить винты. Уменьшить скорость, следить за красной лампочкой, — передал я всем. Красные лампочки загораются, когда горючего остается на десять минут работы двигателя.

Предупредил командный пункт: горючего в обрез. Мне ответили грубо и бесцеремонно:

— Не паниковать! Ждите на кругу. И тут я услышал Сережу Ткаченко, он старался говорить бесстрастно, как диктор:

— Я — «девятый», красная лампочка загорелась. Как поняли?

Поглядел на посадочную полосу. Насколько удалось рассмотреть, никаких препятствий на полосе не было. Чувствуя выступающую испарину на лбу, стараясь не выдавать волнения, передал Ткаченко и командному пункту одновременно:

— «Девятый», тебе — снижение и посадка. Шасси выпускать на четвертом развороте. Внимательно… Командный, обеспечьте безопасность «девятому»…

И сразу услышал Остапенко:

— Я — «двадцать шестой», загорелась лампочка.

— «Двадцать шестой», следуй за «девятым», с шасси не спеши… Командный, на заходе два экипажа.

Они шли друг за другом, они тянулись на последнем. И я вздыхал с облегчением, когда слышал:

— «Девятый» — посадка.

— «Двадцать шестой» — посадка.

— «Ноль пятый» — посадка.

В воздухе остались Жора Катония и я. Мы были в районе третьего разворота, когда на приборной доске у меня замигала красная лампочка. Я спросил Жору:

— Как горючее?

— Что-то еще есть: лампочка не горит пока.

— Понял, — сказал я. — Заходим парой. Занимай превышение, с колесами не торопись. Как понял?

Он понял, как всегда понимал меня, золотой мой ведомый.

Мы выполнили четвертый разворот, я начал выпускать шасси, обернулся взглянуть на Жору, Его машина висела на месте, колеса выползали из куполов.

Я скомандовал:

— Щиточки, Жора! — и перенес взгляд на посадочную полосу.

Земля приближалась, и отвлекаться в это время нельзя. Сел. Плавно притормозил. Обернулся. Катонии на полосе не увидел. Еще ничего не зная, но уже тревожась, развернул самолет, однако рулить не смог — винт встал, горючее кончилось.

А вдоль полосы бежали люди. На подходе к аэродрому протекал канал, там был шлюз. Люди бежали к шлюзу.

Потом выяснилось: перед самым пересечением канала двигатель дал перебой, видимо, горючее отлило, машинально Жора поддернул самолет и, потеряв скорость, рухнул в канал.

Пока расстегивал парашютные лямки, пока открывал кабину и пытался выбраться из ловушки, у него кончился воздух в легких. Жора захлебнулся.

Ведущим в его последнем полете был я.

Вся полнота ответственности за группу лежит на ведущем.

Работала специальная комиссия. Пришлось писать объяснительные записки, рапорты — тьму: отвечать на десятки, если не сотни вопросов. Я не мог спать. Ждал заключения.

Наконец мне дали подписать пространный акт, из которого я узнал, что первопричиной катастрофы был «отказ сигнальной лампочки аварийного остатка горючего, лишивший летчика возможности правильно определить остаток горючего и сообразовать с этим свои действия».

В акте отмечалось скверное руководство посадкой со стороны наземного командного пункта, за что на руководителя полетов наложили взыскание.

Мое имя в документе не упоминалось. Официально действия ведущего под сомнение никто не брал.

С тех пор прошла, можно сказать, целая жизнь, а мне все грезится порой спущенный шлюз и на дне обросшего какой-то гнусной зеленью колодца — странно прикорнувший «Лавочкин» с загнутыми лопастями винта, тело моего Жоры, уложенное на раскрытом парашютном куполе, и его мертвые глаза, полные удивления и боли.

Ответственность многолика.

Наташа не писала лет сто. И Сашка Бесюгин тоже.

Война была уже на переломе. Я находился на Севере. Время кошмарное: сплошной день… Летать приходилось много, спать мало и плохо. Правда, большинство вылетов обходилось почему-то без серьезных воздушных боев, но зенитки не отменялись: ответственность за прикрываемых штурмовиков с нас не снималась.

И вот получаю разом два письма — от Наташи и от Сани. Кажется, я даже не успел толком обрадоваться, до того был перегружен и замордован.

А когда прочел, и вовсе растерялся.

Наташа писала: «…как лучшему другу и бывшему верному рыцарю…»

Какого черта — рыцарь? Не больно-то она меня признавала, хотя я вокруг гарцевал и переживал, когда она посмеивалась и дразнила меня.