Грех

Разошлись – как их назвать? Гости? Так на поминках гостей не бывает, в общем, чужие разошлись. Галочка осталась наедине с Зайнап, отправив своего кавалера спать в свою комнату.

– Значит, это ты моя родная мать? Что же ты меня учила, как жить, а сама меня в четырнадцать лет нагуляла? Нагуляла и бросила!

– Не говори глупостей! Да, я действительно родила тебя в неполных пятнадцать лет. Сейчас времена другие, а тогда это был бы позор не только на мне, но еще больше на маме и на Соне, что не усмотрели, а если бы это случилось в кишлаке – забили бы меня камнями, такой закон был и такие суровые времена.

– Слушай, а я в тебя. Меня тоже в четырнадцать лет трахнул пацан, нравился он мне так, что я сама ему предложила.

– Галя, что ты говоришь. Твой отец меня изнасиловал, ты появилась от одного-единственного раза, я только на пятом месяце узнала, что беременна. Меня Соня к себе забрала, там все вместе и решили, что они с Тимофеем Сергеевичем уже взрослые, они и материально хорошо жили, очень они ребенка хотели. Тебя же не в детдом отдали, ты в своей семье выросла!

– А вот скажи, тебе хоть разочек хотелось на меня взглянуть?

– Хотелось, но Соня даже фотографий нам с мамой не присылала, боялась, что во мне проснется чувство материнства, и я буду на тебя претендовать.

– Не проснулось? А с моим отцом ты еще когда-нибудь встречалась, он знает обо мне?

– Нет! Никогда! – жестоко оборвала Зайнап. – Я его никогда не видела, он ничего не знает, и я не имею представления, где он теперь.

– Слушай, мамаша, а твой-то муженек обо мне знает? Он же офицер, служит. Он моего отца знал?

– Нет, не знал никогда. И о тебе он тоже ничего не знает.

– Вот теперь ты у меня с крючка не сорвешься! Или ты мне расскажешь, кто мой отец и где он, или я при удобном случае приеду, адресок есть, мамочкой тебя назову, сына твоего – братиком родненьким, а мужа – папенькой!

– Я его не знаю. Это какой-то прохожий был. Шел мимо арыка, я там коз пасла, он накинулся и изнасиловал меня. Я его больше никогда не видела. И не шантажируй меня, я уже пуганная до конца жизни!

– Ну, и хрен с тобой! И правда, что я с тебя или со своего делателя поимею? Ничего! Давай наливай, выпьем с тобой за помин души папки моего и мамочки! – и она горько разрыдалась, сбросив с себя шкуру дикого зверя.

Перед отъездом Зайнап и Галя увиделись снова.

– Гм… не знаю, как к тебе обращаться? То ли тетя, то ли мама, а может, Звездочка? Так мама тебя называла. Ты мне, по сути, совсем чужой человек, я тебя совсем не знаю, да и нужно ли теперь знать? Думаю, что родственные отношения мы поддерживать не будем, ни к чему это. Уезжай. Тебе вредить не буду, живи своей жизнью, какая она у тебя? Вторая? Третья? Живи, обо мне забудь, а родители мои были добрыми и очень заботливыми, их я помнить буду. Все, уезжай.

Прошло пятнадцать лет. Зайнап уже совсем забыла свое имя, теперь никто ее так не называл – не стало мамы, Сони, Тимофея Сергеевича. Сегодня она была Зоей, на работе Зоей Яковлевной. Виктор с того проклятого дня, когда получил инфаркт, больше никогда, ни разу не назвал ее Зайнап, или Заинькой, или Звездочкой… Их отношения были ровно-устоявшимися. Всего себя он отдавал службе и сыну, ее же редко звал Зоей, а чаще никак не называл, просто говорил: сделай то, сделай это, пойдем туда-то, встретимся там-то.

А Зайнап угасала. Нет, внешне она была по-прежнему привлекательна, ухожена, доброжелательна. Угасала в ней женщина.

Буйный, неукротимый темперамент, данный природой и раскрытый Петром, требовал мужских ласк, нежности, близости. Она просыпалась ночью от сладких, манящих сновидений, ей снился Петр с его умелыми руками. Он звал, манил ее и улыбался своей омерзительной, унизительной сальной улыбкой. Боже мой! Как она боялась, что во сне назовет его имя! И чем тогда может все закончиться?

Виктор в отношении с Зайнап стал тираном. Ее собачий преданный вид, заискивающий взгляд с годами стали ее лицом, не тем, веселым и озорным, что было раньше, которое он обожал, ее виноватость раздражала его до слепой ярости. Их редкие засыпания в одной постели не приносили никакой радости, об удовольствии и удовлетворении и речи не могло быть. Он и раньше не безумствовал в постели, он во всем был рассудительным и спокойным, а теперь он просто сбрасывал скопившиеся мужские гормоны, а она лежала послушная и неподвижная.