Граф Таррагона

Он явственно вспомнил призрак Робера, сказавшему ему что-то непонятное по кого-то, кто скоро станет матерью. Внезапно Филипп вскрикнул, догадавшись…

– Изабелла… – его глаза округлились. – Неужели? – Он улыбнулся, в его томящейся душе потеплело, сердце радостно забилось. – Я стану отцом… – Филипп тихо засмеялся. Со стороны могло показаться, что пленник сошел с ума, но это был не смех больного человека, который лишился рассудка от страха перед смертью или от самого нахождения в застенке, это был смех человека, радовавшегося чему-то очень хорошему, глубоко личному и сокровенному.

Только одно омрачало сердце рыцаря. Радость отцовства, сейчас, когда его жизнь уже была предрешена и висела на волоске от смерти, если и радовала душу, то с привкусом горечи. Он уже никогда не увидит своего растущего ребенка, не сможет обнять его и, подкинув вверх, услышать его звонкий и переливчатый смех, не увидит его первые шаги.

– Господи, – ужаснулся он. – Я даже не могу дать ему свое настоящее имя… – рыцарь вдруг вспомнил, что еще не знает, кто именно у него родится: мальчик или девочка. Тепло лишь добавляли мысли, что кто бы ни родился, он сохранит его кровь и, возможно, какие-то черты его внешности. – Зато Робер будет рад… – он поднял вверх голову и посмотрел на черный потолок камеры, словно пытаясь пронзить его и, увидев голубые небеса, донести эту радостную мысль до своего погибшего друга. – Робер, брат мой…

Филипп снова закрыл глаза и задремал. На его устах и лице, изуродованном страшной, но к счастью, неглубокой раной, замерла блаженная и умиротворенная улыбка…

Смазанная дверь камеры тихо раскрылась и, осветив полумрак помещения переливчатым и трепещущим светом факелов, впустила внутрь тени трех муфтиев, которых сопровождал здоровенный и по пояс голый негр, вооруженный коротким ятаганом, засунутым за широкий пояс, обмотанный вокруг его не менее широченных шальвар, скрепленных внизу бронзовыми кольцами-застежками.

Муфтии тихо подошли к рыцарю и, всмотревшись в его спящее лицо с застывшей на нем блаженной и умиротворяющей улыбкой, о чем-то в полголоса зашептались.

Филипп открыл глаза и резко дернулся. Нет, он не испугался, просто для него было неожиданным такое тихое появление людей, заполнивших его маленькую камеру.

Мусульмане о чем-то тихо разговаривали, то и дело, бросая удивленные и испытующие взгляды на рыцаря, потом, один из них – маленький и благообразный старик с белоснежной бородой и гладко выбритым черепом приблизился к нему и, старательно подбирая франкские слова, сказал:

– Ты и есть тот, кто назвал себя сыном правоверного Билала-бен-Якуба? – его маленькие глаза были совершенно безучастными к мукам и ранам рыцаря, они выражали лишь твердое желание любой ценой установить истину.

Филипп молча взял кувшин с водой и не спеша отпил несколько глотков, поставил его на пол и, вскинув взгляд на муфтия, тихо, но с каменной уверенностью в голосе ответил:

– Кто ты такой и по какому праву обращаешься ко мне без надлежащего уважения?

Муфтий растерялся, но быстро взял себя в руки, поклонился, правда, едва заметно, после чего произнес:

– Если вы сможете подтвердить свои права, якобы врученные вам вашим родителем, глубокочтимым и сохраняемым в наших сердцах, эмиром Билалом-бен-Якубом, мы с глубочайшим почтением засвидетельствуем перед Аллахом и зачтем на Коране, что признаем ваши права, как единственного и законного наследника, эмира и повелителя тайфы Таррагона…

Рыцарь задумался, испытующе посмотрел на них, сомневаясь в искренности их слов, но глаза старика, излучавшие чистоту и искренность его помыслов, заставили его открыться. Он чуть ойкнул, поднимая свою вывихнутую в локте руку, засунул ее в вырез своей рубахи, перепачканной кровью, грязью и травяными следами, и, вытащив маленький кожаный мешочек, резким движением сорвал с шеи шнурок, державший его, и протянул его муфтию.

– Смотрите, вот все, что мне передал… – он замялся, – отец…

Муфтий дрожащими от возраста и волнения руками развязал тесьму мешочка и вытащил из него небольшой амулет, похожий на коготь какого-то существа, украшенного золотой чеканкой и маленькими драгоценными камнями.

Вздох удивления, испуга и, одновременно, облегчения наполнили камеру.

Филипп поднял голову и, дождавшись, когда эмоции, захлестнувшие немногословных и сдержанных на вид старичков, утихнут, произнес:

– Я чем-то удивил или испугал вас?..

Старик муфтий низко поклонился ему и спросил:

– Не помните ли вы каких-либо особенностей человека, вручившего вам этот… – он прикоснулся губами к амулету, – бесценный символ власти над Таррагоном?

Филипп задумался на мгновение, его мозг лихорадочно отмотал несколько лет назад и, остановившись на времени, когда он обучался в замке Монкруа, выхватил из памяти образ Билала.

– Родинка, похожа на звезду… – произнес он, прикоснулся к шее и прибавил, – вот здесь…

Муфтии заголосили, оживленно обсуждая его слова на непонятном рыцарю языке. Филипп почти не мигая смотрел на них, ожидая ответа.

Наконец, старик, общавшийся с ним на франкском, низко поклонился и, протянув ему амулет, ответил: