Граф Таррагона

Он уже видел седого мусульманина, сидевшего на ослепительно-белом арабском скакуне позади рядов своих пехотинцев. Их взгляды на мгновение пересеклись, и Филипп почувствовал, как вздрогнул и побледнел его противник. Так теряется и пугается волк, встретившийся в лесной чаще с разъяренным львом. Мусульманин что-то завопил истошным голосом, указывая рукой, в которой была зажата кривая сабля, в его сторону.

Филипп, воспользовавшись секундой, бросил взгляд через плечо – Абдалла, которого прикрывал один оставшийся в живых мусульманин из отряда Исмаила, отбивался от наседавших на него врагов.

– Прости меня, отец… – тихо произнес сквозь сжатые зубы Филипп и, собравшись с последними силами, бросился к предводителю мусульман, намереваясь убить его. – Прости меня, Господи…

Враги бросились на него со всех сторон, так бросается остервенелая свора собак на окруженного медведя. Несколько ударов он отразил, но два удара, почти одновременно пришлись на его кольчужный капюшон, рассекли звенья кольчуги и, оглушая рыцаря, разрубили кожу и мышцы на его лице, заливая глаза кровавой завесой глаза.

Рот рыцаря стал солоноватым от крови, струившейся из рассеченной щеки, носа и верхней губы, один глаз закрылся, лишая его видимости. Он скрежетнул зубами и, издав звериный рык, ринулся в последнюю атаку, намереваясь добраться до их предводителя.

Враги набросились на него и, нанося удары, свалили с ног Филиппа. Он выхватил кинжал, который был закреплен на его поясе в крепких ножнах, и попытался вонзить себе в горло, но чьи-то руки цепко схватили его запястье и, пригнув руку к траве, мощным ударом с хрустом вывихнули кисть и выбили кинжал, лишая его последней надежды на смерть. Филипп напрягся и, резко оттолкнувшись локтями от земли, приподнял туловище, намереваясь стряхнуть с себя мусульман, но мощный удар по его затылку мгновенно выключил сознание, унеся его в мир небытия и видений…

Он лежал на ярко освещенной поляне. Свет был настолько ослепительным, что, казалось, Филиппу стоило бы зажмуриться, но эта немыслимая яркость и сочность красок, окружавших его, не раздражала, а, наоборот, успокаивала рыцаря. Он повернул голову и улыбнулся, пораженный невероятной сочностью травы. Только небольшой участок поляны, на которой он лежал, был освещен, все, что было дальше этого маленького круга, было скрыто плотным, но невероятно успокаивающим и расслабляющим туманом, размывавшим очертания деревьев, гор и предметов, спрятавшихся в глубине этой молочной стены.

Филипп удивился, почувствовав полнейшее отсутствие боли и каких-либо ран на своем теле, только его кольчуга, прорубленная мечами врагов, да сюркот, превратившийся из ярко-желтого в кроваво-красный, все еще напоминали ему о недавнем бое. Рыцарь пошевелил пальцами на руках и ногах и попытался встать, но не смог этого сделать. Словно невесомая, но сильная рука придавливала его тело к траве, оставляя в почти полной неподвижности.

Вдруг какая-то смутная и едва различимая женская тень промелькнула в молочной стене тумана и, приблизившись к нему в ореоле яркого, но согревающего и успокаивающего свечения, остановилась прямо на границе этого странного круга. Фигура женщины в светлых развевающихся одеждах, как легкое облачко отделилось от стены тумана и приблизилось к нему.

– Мама… – он почувствовал, как туманный и размытый образ склонился над ним, нежно и осторожно касаясь его лица, принося прохладу, снимая душевную боль и принося облегчение. – Мама…

– Я здесь, сынок… – ответила она тающим и удаляющимся голосом. Ее облик исчезал, как исчезает легкая утренняя дымка тумана, струящегося над сонным озером. – Рано еще, малыш…

Он почувствовал, что рядом с ним сел кто-то, одетый в кольчугу и шлем, на котором блестел маленький золотой обруч короны со срезанными лилиями. Видеть Филипп не мог, это его мозг, унося рыцаря в глубины бессознательного, рисовал перед ним далекие и туманные образы близких ему людей. Хотя, кто его знает… не нам судить об этом.

– Филу, братец, тебе еще рано к нам… – произнес голос, в котором он без труда узнал голос погибшего Гильома Клитона. – Я не пущу тебя сюда… – тень встала и, исчезая, произнесла. – Рано…

Образы проносились в его голове вереницей спутанных и едва уловимых видений. Робер Бюрдет, вынырнувший из тумана, окружавшего эти видения его раненого тела, настороженно посмотрел на него и сказал:

– Тебе нельзя. Она будет матерью…

Вдруг, какая-то неведомая и всемогущая сила подняла Филиппа над землей и, закружив, как ветер кружит легкий осенний листок, мягко бросила в прохладную воду. Холодная вода, отрезвляя и приводя в сознание, затекала в ноздри и рот рыцаря, он, захлебываясь и задыхаясь, прокашлялся и… очнулся.

– Он пришел в себя, хозяин! – весело произнес сотник, выплеснув на тело рыцаря, бывшее безжизненным, несколько ведер воды. Ее принесли воины из родника, бьющего неподалеку на одном из склонов оврага. – Неверный очнулся! Слава Аллаху!..

Мансур спрыгнул с коня и, присев возле раненого Филиппа, посмотрел ему в глаза, надменно улыбнулся и произнес на ломаном франкском языке: