Акимтин Поликарпыч даже коня остановил. Конечно же, Сутупов, любимец Лжедмитрия, который доверил ему царскую печать. Да что печать? Борис Годунов отправил в Путивль великую казну для царского войска с дьяком Сутуповым, а тот со всей казной сбежал к Самозванцу, чем изрядно порадовал Гришку Отрепьева. Так порадовал, что тот назначил не столь известного московского приказного своим главным дьяком. Канцлером, как называли Богдашку поляки. Иуда! Дивны ж дела твои, Господи! Вот и Василий Шуйский Гришку Отрепьева казнил, а хранителя царской печати, самого ближнего человека Самозванца в живых оставил. Не тронул ни его имения, ни в опалу не сослал. Других-то на плаху погнал и по темницам раскидал. А дьяку Богдану Ивановичу Сутупову, за месяц до отправки Мнишека, велел прибыть в Ярославль и жить в хоромах воеводы Федора Борятинского. Чудеса! Вот и пойми тут Василия Шуйского. Прислал без всякой грамоты и каких-либо царских поручений. Воевода плечами пожимает, и не ведает, как ему относиться к бывшему царедворцу Лжедмитрия. А тот ведет себя так, как будто он хозяин в городе. Мудрена загадка! Народ же на дьяка косо смотрит: не понимает он тех людей, которые верой и правдой Расстриге служили, с ляхами якшались, а ныне Василию Шуйскому крест слюнявят. Да и жестоким убийцей Богдан Сутупов оказался. Он, вкупе с боярами Голицыным и Василием Рубец Масальским, расправился с Федором Годуновым. Все трое явились в темницу, в кою были заключены молодой царь Федор и его мать, и обоих задушили.
Юная Ксения Годунова избежала смерти, но ее ждал позор. Слух прошел, что Богдан Сутупов самолично отвез ее Самозванцу, а тот насильно превратил ее в наложницу.
Привратник воеводских хором, еще издали приметив сотника, распахнул тяжелые дубовые ворота, поверх которых был врезан медный образок Спасителя. Он же принял повод коня и потянул его к коновязи.
Федор Петрович Борятинский встретил сотника без особого радушия: ведал, что тот опять будет докучать «польскими делами». Был он средних лет, высок, но не широк в плечах, с бурой клинообразной бородой, бугристым носом и крупными зрачкастыми глазами. Лысую голову воеводы прикрывала вышитая тафья из темно-вишневого бархата, унизанная жемчугами и другими каменьями.
Любил Федор Борятинский облачиться в богатую боярскую справу. Даже будучи в хоромах надевал на сорочку с косым, красиво вышитым воротом, шелковый зипун (кафтан без стоячего воротника) яркого цвета, а поверх него кафтан в обтяжку и с козырем — бархатным, атласным или парчовым, который имел длинные обористые рукава, стянутые у запястья дорогими зарукавниками. То была его домашняя одежда.
Но когда Федор Петрович собирался выезжать из хором, то подпоясывал кафтан персидским кушаком, надевал поверх него длинную и широкую ферязь с длинными рукавами и застегнутое сверху донизу дорогими пуговицами, на ферязь набрасывал охабень, тоже широкий и длинный — до пят, украшенный четырех угольным откидным воротником, сшитым из атласа или парчи. Осенью надевал боярин однорядку из шерстяного сукна без ворота, а зимой кутался в шубу из собольего меха или из черно-бурой лисы на златотканом аксамите; на голову летом и зимой надевал меховую шапку с бархатным верхом, золотыми кистями и драгоценными застежками, иногда с алмазным пером, что особенно подчеркивало — знатный бояр шествует.
Горделив и важен был Федор Петрович в своем дорогом облачении! Расступись подлый люд, ломай шапки да низко кланяйся. Уж так любил почваниться Федор Борятинский!
В покоях боярина было жарко натоплено, а посему облачен он был в широкую, не доходившую до колен, рубаху алого цвета, вышитую по краям и груди золотыми узорами; к верху рубахи был пристегнут серебряными пуговицами богато украшенный воротник — «ожерелье».
Аким Поликарпыч на богатое застолье не уповал, ибо к воеводе он наведывался, чуть ли не каждый день и тот отделывался штофом «боярской» водки да легкой закуской.
— Присаживайся, Аким Поликарпыч. Вижу, чем-то озабочен.
Сотник не любил ходить вдоль да поперек, а посему изрек напрямик:
— Шляхтичи о новом царе Дмитрии вовсю гомонят. Сабли выхватывает, того гляди, ворота вышибут.
— Да как они посмели? — напустил на себя суровый вид Федор Петрович. — Сидеть им тише воды, ниже травы, коль на них опала наложена.
— Какая к дьяволу опала, коль они ни в чем нужды не ведают. Жрут от пуза, пьют до одури. Теперь им блудных девок на потребу подавай.
Аким Поликарпыч осушил чарочку, похрустел ядреным рыжиком и продолжил:
— Мнится мне, воевода, что не зря ляхи расхрабрились. Кто-то им о новом Самозванце усиленно в головы вдалбливает. Дело-то воровское.
— Кого подозреваешь?
— Не купец ли Шмит подметную грамоту подкинул?
— Шмит? — расплывчато переспросил воевода. — Сомнительно, Аким Поликарпыч. Сей купец на риск не пойдет, ибо не худо в Ярославле обустроился. Ведаешь, поди, сколь у него лавок на Торгу? Лучшие места занял.