Говорящий кафтан

― Следовательно, сперва соблаговолите вновь избрать прежних сенаторов, а потом уже давайте занесем в протокол решение о пожизненном избрании Михая Лештяка на пост бургомистра.

Вряд ли следует говорить о том, что все так и случилось, Михай Лештяк с видом императора, восседающего на троне, холодно, кивком головы отвечал на приветствия.

Лицо у него вначале было бледным, но, разумеется, оно сделалось пунцовым, когда все принялись кричать:

― Расскажите, расскажите историю с кафтаном! Хотим услышать из ваших собственных уст!

Лештяк беспокойно заерзал на кресле. Казалось, невидимая железная рука сжимала ему горло. Рассказать о том, что произошло с Олай-беком, поведать об этом сотням людей!.. Историю, которую он сам не пережил, не видел. Лгать перед лицом города! Ох, какая непростительная это была ошибка, что не он поехал в татарский лагерь. Черт принес на его дорогу эту девицу. А уж если сам не поехал, то лучше было бы сразу и признаться во всем. Но сейчас это, увы, было невозможно. Невозможно!..

Чем больше становилась его слава, тем сильнее его душу терзал страх, что однажды эту славу развеет нежданный порыв ветра. Ведь и Мидасу не удалось сохранить тайну своих длинных ушей. Лештяку казалось, будто слава его ― краденая, и потому не мог больше ей радоваться, хотя какая-то ее доля причиталась и ему. Ведь, как бы там ни было, не кто иной, как он, достал кафтан! И все же где-то позади председательского кресла с высокой спинкой, казалось, неотступно маячила неприятная тень.

― Слушаем, слушаем! ― звучало все громче, все настойчивее.

Отступать было поздно.

Лештяк смущенно стянул с себя кафтан и расстелил его на зеленом сукне стола. Вот оно ― драгоценное сокровище Кечкемета!

Наконец, запинаясь, с пятое на десятое рассказал он об удивительной роли, которую сыграл кафтан.[18]

Буйные крики радости заглушали его рассказ; все ликовали, только один человек, сжавшись в комочек, плакал на задней скамейке.

Могущественный бургомистр, теперь подлинный «диктатор Кечкемета», подошел к этому человеку и взял его за руку.

― А теперь пошли, отец. Хочу немного отдохнуть дома.

В маленьких, украшенных скрещенными копьями воротах их уже поджидали крестница Эржи и подручный Лаци. Пончики были поджарены, тушеная курица давно готова, а поросенок даже успел остыть, так что хозяева в самую пору возвратились домой.

― Да, я ведь еще не успел сказать тебе, сынок, ― впрочем, когда я мог бы это сделать?! ― что теперь мы с подмастерьем работаем, или, вернее сказать, мы теперь вдвоем не работаем…

Бургомистр сделал равнодушное лицо.

― Это вон тот мальчонка?

― Пришлось мне нанять его, когда я отправлялся в Буду, к паше, за тебя ходатайствовать. Ведь это я сделал тебя городским головой, Мишка, знай это! ― В глазах старика загорелись зеленые огоньки. ― Старый Лештяк еще может постоять за себя, хе-хе-хе!.. А парень, повторяю, нужен мне был для работы, хотя я что-то не приметил, чтобы он за все это время ну хоть пальцем о палец ударил. Не было у меня еще времени испробовать, умеет ли он хоть что-нибудь делать. До сих пор-то я все политикой занимался. Не смейся, Миши, не то я рассержусь! А теперь вот ты будешь делать политику, Кровь Лештяков ― золотая кровь! Ну да ладно, вот мы уже и дома.

Как дорог человеку отчий кров, когда он долго под ним не был! Приветливо курится дым из трубы, весело кивают поредевшие ветви старого грушевого дерева. Выйдешь во двор, и тебе навстречу радостно кинется Кудлатка, а в комнате прыгнет на плечи кот Царапка. Улыбаются размалеванные крыши, с детства знакомые глиняные тарелки на стенах, даже мебель и та принимается скрипеть ― рассказывать о чем-то; потрескивает огонь в большой печи, отбрасывая на двери золотые блики, так что кажется, будто снизу они обиты широким листом золота.

Старик вздохнул.

― Бедная твоя матушка, если бы я мог воскресить ее хотя бы на этот единственный день!

Подали обед, и над родительским столом поплыли вкусные, соблазнительные запахи, а вокруг стола захлопотали, засновали туда и сюда Эржи и подмастерье Лаци, спеша вовремя сменить тарелку, подать нож поскорее.

― А ну-ка, сбегай, Лаци, в подвал, да побыстрее: одна нога здесь, другая ― там! А ты садись, сыночек! Потому как я знаю: голоден ты, изнурила тебя тюремная еда. Правда, и мне все это время кусок в горло не шел. Сперва ― от большого горя, а сейчас ― от великой радости. Пока я в Буде жил, одним воздухом питался. Ну да ничего, зато высвободил я тебя!

― Ибрагим-паша ― славный человек, ― рассеянно отозвался бургомистр. (Он чувствовал себя неловко перед Цинной.)

― Только в том смысле сынок, славный, ― что славу любит, а в остальном старая хитрая собака! Сначала он и на мне хотел зло сорвать. Чуть-чуть я и сам не угодил в холодную!

― За что же?

― Да все за ту цыганскую девчонку, если ты ее еще помнишь… Что, или, может быть, суп недосолен? А ну-ка, принеси солонку, Лацко!

Лаци дрожал, как лозинка на ветру.

― Что с тобой? Или ты сына моего боишься, дурачок? Не укусит же он тебя, хотя теперь он большим барином стал!

― Спасибо, отец, не надо соли. Значит, Ибрагим из-за девицы был зол?