Говорящий кафтан

Лештяк поехал обычным путем. Вскоре он действительно наткнулся на длинную вереницу подвод, груженных хлебом и дровами; Мартон, пастух из Сикры, ругаясь на чем свет стоит, гнал волов. Впереди подвод на красивом со звездочкой во лбу коне гарцевал один из триумвиров, Шамуэль Холеци; на боку у него болталась желтая кожаная сумка с самым главным ― с деньгами. А на одной из подвод, на горе из румяных хрустящих хлебов, восседала сама тетушка Фабиан. Не вытерпела, поглядеть на «татарина с песьей головой» поехала. Рядом с нею примостился златоустый Пал Фекете; его то и дело мигающие, как у кролика, глазки были устремлены на какую-то бумагу, исписанную мелкими буковками.

― Эй, смотрите-ка! Михай Лештяк! ― опешили кечкеметцы. ― Не иначе, с того света явился.

Шамуэль Холеци, который был не так уж зол на Лештяка (ведь лютеране всегда найдут общий язык друг с другом!), но зато отличался необыкновенным любопытством, ― вкрадчиво спросил:

― Ведь это только душа ваша, друг мой, а не вы сами?

― Нет, это я сам, но без души, ― ехидно заметил Михай. (Кто знает, что-то он имел в виду?) ― А куда это вы, милостивые государи, путь держите?

― Гость у границ нашего города, ― шутливо отвечал триумвир, ― вот мы и везем ему, бедному, немножко провианта. (Достойному господину Холеци никогда не изменяло чувство юмора.)

― Н-да, ну что ж, везите, только трудновато будет вам его догнать.

― Как так?

― А так, что он уже за тридевять земель отсюда. Ушел гость, ушел, не простившись.

― Неужели? ― прошепелявила вдовушка Фабиан.

― Жаль! ― вздохнул почтеннейший Фекете. ― Бек упустил возможность услышать на редкость красивую речь.

Тут Лештяк рассказал историю с кафтаном, отчего физиономия господина Шамуэля Холеци стала вдруг кирпично-красного цвета.

― Знатное событие, ― пробормотал он, недовольно почесывая свой курносый нос. ― Да такого, наверное, со времени сотворения мира еще не случалось.

Но замешательство его длилось всего лишь одну минуту. Холеци был хитрая лиса и умел быстро найтись.

― Ну-ка, возчики! Эй, люди, поворачивай домой! Великий день выдался для Кечкемета!

А сам спрыгнул с лошади и преисполненным почтения голосом воскликнул:

― Садитесь на моего конька, достойнейший Михай Лештяк. Не могу я так позорить вас, заставить трястись на этой кляче.

― Ничего, она вполне хороша для меня. Благодарю вас. Сажали меня на нее все три триумвира вместе, значит один триумвир не вправе ссаживать.

― Ну, тогда вот что. Садитесь-ка на моего коня вы, Пал Фекете, и скачите в город сообщить о случившемся.

Кечкеметский Цицерон ухватился за возможность щедро вознаградить себя за непроизнесенную речь.

― Во весь опор поскачу! Вот уж счастье мне привалило ― на таком красивом коньке прокатиться! Однако дайте же мне какой-нибудь кнут, а то у меня ведь шпор-то нет.

Но горячей «Чаровнице» не нужно было никакого кнута, она понесла великого оратора, словно сказочный конь-огонь, которому вместо овса подсыпали в торбу угли.

Лошадь была вся в мыле, пар валил у нее из ноздрей, да в с самого господина Фекете пот лил в три ручья, когда прискакал он на базарную площадь, где и произнес восторженную, расцвеченную перлами ораторского искусства речь, возвестив сбежавшимся со всех сторон горожанам об особом милосердии творца, ниспосланном городу: о том, что бессловесный предмет одежды словно обрел вдруг дар речи и отогнал от границ города свирепого ворога.

― Произошло чудо! Почтенные жители Кечкемета, звоните в колокола! Алчный Олай-бек пал ниц и трижды поцеловал на господине Михае Лештяке кафтан, подобострастно вопрошая: «Что прикажешь, о посланец города Кечкемета?» На что господин Михай Лештяк поднял голову и, подобно мудрейшему и достойнейшему Сенеке (кто из вас не слышал о нем?!), так ответил ему: «Не мешайте мне чертить», ― иными словами убирайтесь отсюда ко всем чертям!

― Я не уверен, что Сенека сказал именно так! ― прервал его визгливым голоском реформаторский проповедник преподобный Эжайаш Мокрош.

Но Пал Фекете не дал себя сбить:

― Зато я уверен, что подводы с хлебом, волы, сумка с деньгами, триумвир и Михай Лештяк уже возвращаются в наш родной город!

Раздались громкие крики ликования. С быстротой огня разнесся слух о чуде; с улицы на улицу, из дома в дом катилась повергающая всех в изумление весть. Позорно свергнутые, всеми осмеянные сенаторы вновь выползли на свет божий, к людям. И люди прокричали «ура» в честь Поросноки, расступились и сняли шляпы, давая дорогу старому Инокаи. А почтеннейшего Ференца Криштона громкими выкриками: «Просим, просим!» ― уговорили произнести речь. Его милость не заставил себя долго упрашивать, а взобрался на бочку из-под капусты, стоявшую на рыночной площади, и сказал лишь следующее:

― Прошу у вас справедливости к гениальному юноше, которому мы все обязаны этим великим днем.