Госпиталь брошенных детей

Я посмотрела на часы: они уехали двадцать минут назад. По словам доктора Мида, он ожидал прибыть на место в половину второго, а в три часа вернуться к экипажу и приехать сюда той же дорогой. Итак, мне предстояло два с половиной часа ожидания. Прошло больше двух месяцев с тех пор, как я чистила портреты моих родителей, поэтому я послала за смесью буры, воды и купоросного масла, надела фартук и перчатки и накрыла стол в гостиной старой скатертью. Я сняла картины с подвесок, положила их бок о бок на столе и немного поболтала с ними, прежде чем начала аккуратную очистку: сначала отец, потом мать. Я восхищалась тем, как умело художник уловил остроумный характер матери и намек на шутливую улыбку в уголке ее рта. Вероятно, он был влюблен в нее, потому что не воспроизвел сходным образом характер моего отца. Но были вещи, известные только мне, которые не могла передать ни одна картина: как от него пахло трубочным табаком, как он напевал старые моряцкие песни, когда спускался по лестнице, поглаживая перила широкой ладонью. Разборка и упаковка вещей была душераздирающим зрелищем: я стояла в дверях, пока столы и бюсты закрывали чехлами от пыли, а равнодушные люди ходили по комнатам, оценивая наш дом и нашу жизнь, где отныне распоряжалась тетя Кассандра. Хуже всего было, когда эти мужчины смотрели на меня, как на умственно неполноценную, потому что тогда я не могла говорить и безмолвной тенью ходила по комнатам.

Спустя годы Амброзия рассказала мне сплетню, которую она услышала от сельских жителей: я тоже умерла, и девочка с мертвенно-бледным лицом и запавшими глазами была призраком. Я завидовала сестре, но не ее модному брогэму, ее дому и даже не ее самоуверенности и непринужденной манере общения со всем миром. Нет, я завидовала лишь тому, что она рассматривала четырнадцатое июня как обычный день календаря, – возможно, с мимолетной печалью о смерти наших родителей, если она вообще помнила об этом. Значение этого дня могло дойти до ее понимания и так же быстро улетучиться, поскольку это не могло причинить ей душевных страданий или омрачить ее мысли. В общем, изменить ее жизнь.

Когда я почистила портреты, то впитала остаток смеси древесной золой. Потом я взяла блюдечко с льняным маслом, обмакнула перышко и легкими касаниями проводила по их чертам, пока они не засияли. Пока я работала, я поглядывала в окно, но не замечала ничего необычного, кроме мужчины, который в течение нескольких минут стоял на другой стороне улицы, прислонившись к ограде, и курил табак. Он был изжелта-бледным, с темными бровями и волосами, в шляпе и темном костюме. Единственным необычным предметом был незажженный факел у него в руке. Очевидно, это был факельщик, ожидавший кого-то или же наступления темноты, хотя до заката оставалось еще много времени. С каждой затяжкой он задерживал дым в легких так долго, как будто глотал его, но потом выпячивал губы и выпускал целое облако. После двух или трех таких затяжек он почувствовал, что за ним наблюдают, поднял голову и увидел меня в окне. Я не пошевелилась, но он вынул трубку изо рта, лениво приподнял шляпу и побрел прочь. Я не могла представить худшей работы, чем у него, когда нужно было всю ночь бродить в темноте, не зная, что ждет впереди или позади.

К тому времени когда я повесила портреты, прошло полтора часа. Когда я убрала ткань, фартук и перчатки, я вдруг почувствовала себя очень усталой. Я сказала Агнес, что сегодня не буду пить чай, потому что мой желудок не примет этого. Я сидела в гостиной, ждала и смотрела на вычищенные портреты родителей. Бренди убаюкивало меня. Небольшой огонь в камине испускал волны тепла в неподвижном воздухе. У меня слипались глаза, и я не заметила, как заснула.

Что-то изменилось. Я ощутила шевеление воздуха и открыла глаза в полумраке; ночь еще не пришла, и занавески были частично задернуты.

Надо мной склонились три фигуры в масках.

Я медленно приходила в себя, а потом вдруг очнулась, как будто мне внезапно ткнули пистолетом в грудь. Меня накрыл ужас, пригвоздивший мое тело к сиденью и перевернувший комнату вверх ногами, так что она бешено вращалась надо мной. Я снова открыла глаза и поняла, что не сплю: они по-прежнему стояли надо мной, щерились и ухмылялись за своими жуткими масками, похожими на вороньи клювы. Трое мужчин, готовых убить меня. Кто-то кричал, и я попыталась встать, мои движения были дергаными и беспомощными. Они вернулись за мной. Они вернулись. Это снова случилось. Я не могла совладать со своим телом, – я не знала, сижу ли я, встаю, падаю или поднимаюсь, – но внезапно они схватили меня, и я полосовала их ногтями, крича и умирая. Выстрел мог прозвучать в любой момент; я знала, что это неизбежно, и была совершенно беззащитна. Меня грубо швырнули на сиденье кареты, наполовину ослепшую и мокрую от собственной мочи, а мои родители лежали по обе стороны от меня и истекали кровью, густой и красной жизнью, вытекавшей из отверстий в голове матери и отцовской груди и пачкавшей их одежду.