Госпиталь брошенных детей

Мои заколки выпали, волосы рассыпались по плечам. В довершение к пережитому унижению мое платье было смято и перекручено, я лежала в постели, и в моей комнате находился мужчина. Лишь несколько часов назад я сказала ему, что наша дружба высечена в мраморе, обиды повержены в прах. Я попыталась подбодрить его, отпустив на прогулку вместе с моей дочерью и ее няней. А теперь я валялась здесь, словно куча мусора, сгорая от стыда. Ледяной гнев пульсировал во мне, и я велела ему уйти. Он снова попытался увещевать меня, но я молчала, и в конце концов он удалился со смиренным поклоном. Я слышала, как дверь тихо закрылась за ним; боль моего прошлого тихо плескалась у ног, приглашая меня искупаться в своих соблазнительных водах, и я погрузилась в нее и позволила ей унести меня в неведомые края.

Глава 14

В следующие несколько дней доктор Мид пять или шесть раз пытался встретиться со мной, но я отказывалась принять его. Я оставалась в своей спальне, курсируя между кроватью, стулом у окна и иногда опускаясь на пол, чтобы разобрать вещи в шкатулке из черного дерева, почитать старые письма или поспать. Иногда я смотрела в небо и не шевелилась, пока не угасал дневной свет и не загорался свет в окнах дома на другой стороне улицы, где за занавесками двигались силуэты жильцов. Я ела в постели и допила графин бренди, который Агнес благоразумно наполнила, когда я задернула штору у кровати. По ночам я слышала мужские шаги на лестнице. Я видела их за окном: они были в черных вороньих масках, тыкали ключами в стекло и заглядывали внутрь. Однажды ночью я проснулась в убеждении, что кто-то прячется у меня под кроватью, и лежала в темноте, хныкая, как ребенок, слишком испуганная, чтобы нагнуться и проверить. Когда я все-таки решилась и не обнаружила ничего, кроме пыли и хлебных крошек, то не знала, стоит ли плакать или смеяться. Каждый раз, когда я смотрела на свою ночную рубашку, я ожидала увидеть розовое шелковое платье и маленькие черные ботинки, выглядывавшие из-под нижней юбки. То платье промокло от крови, как будто меня переехала карета. В моем прерывистом сне я слышала выстрелы, конское ржание и свист ветра в горах.

На четвертые сутки я проспала до полудня. Воздух в комнате был затхлым, и я широко распахнула окно. Стоял хмурый безветренный день с моросящим дождем, похожим на тонкую водяную взвесь. Агнес принесла мне завтрак на подносе, и я попросила ее принести корыто и кувшин с теплой водой для мытья. Я не пожалела времени, чтобы как следует намылиться и сполоснуться, и сидела в лохани, пока вода не остыла и я не начала дрожать. Я посмотрела на свою ночную рубашку, валявшуюся на постели; мысль о том, чтобы снова надеть ее, повергла меня в уныние.

Был уже ранний вечер, и до меня доносились запахи еды, готовившейся на кухне. Это взбодрило меня: я была готова покинуть свою душную спальню и нормально сесть за стол вместо того, чтобы горбиться в постели над едой, словно инвалид. Я оделась и спустилась вниз, что проверить входную дверь перед тем, как идти в столовую. На столе в прихожей горели свечи, и дверь была надежно заперта. Вроде бы все в порядке, но кое-что изменилось. На стене над столом висел большой портрет в позолоченной раме: женщина в красном платье, ласкавшая собачку. Я медленно двинулась к ней, пытаясь вспомнить, как она попала сюда, и не смогла. Выражение ее лица было энергичным и озорным, а у ее правого локтя лежал свиток, как будто она отвлеклась от чтения письма. Ее шею украшал большой крест, достойный папы римского по своей роскоши, а голову – белый домашний чепец. Потом я заметила что-то еще – записку, вложенную в углу, между рамой и холстом. Я вынула ее и развернула.

Дорогая миссис Каллард,

Вы говорили о желании украсить ваш вестибюль портретом из дедовой коллекции по моему выбору. Этот портрет покойной Мэри Эдвардс кисти Уильяма Хогарта является одним из моих самых любимых, и я думаю, что у вас она будет чувствовать себя как дома. Что-то в ее манере держаться напоминает мне о вас. Искренне надеюсь, что вскоре вы сможете принять меня. Более всего остального я хочу выразить мое личное глубочайшее сожаление, потому что письмо – да и сама картина – не могут выразить этого.

Искренне ваш (в мраморе),

Эллиот Мид