Горная долина

Сначала меня постигло некоторое разочарование. Я увидел, что жизнь долины быстро меняется, следуя пожеланиям всех, кто осчастливил своим посещением эти высокогорные районы с умеренным климатом. Неподалеку от взлетной дорожки поднимались новые бунгало, точные копии обычных для австралийских ферм домов. Эти ящики, в которые вложено много здравого смысла и ни капли воображения, вытесняли живописные, но неопрятные дома из местных материалов, скромно притулившиеся среди деревьев Хумелевеки. Аккуратные улицы поселения были размечены землемерными колышками — окружное управление уже предусмотрело в перспективном плане города, где будут торговые центры, а где — жилые массивы. Я не выношу языка цивилизации даже на его родной почве, здесь же он казался абсолютно неуместным. Отсутствие вкуса, навязавшее этот язык совершенно чуждой среде, так бросалось в глаза, что даже пламенеющие кротоны, пригнувшиеся на фоне высокой травы кунаи в прямоугольных клумбах и бордюрах, как украшенные перьями воины перед атакой, казались напыщенно-вульгарными.

Следуя совету, который мне дали в Австралии, я собирался работать с гахуку, группой племен численностью около семи тысяч человек, занимавшей территорию между Хумелевекой и рекой Асаро. Кроме этого, я о ней почти ничего не знал и еще из Австралии написал в окружное управление и попросил помочь мне выбрать подходящее селение. Письмо было передано Янг-Уитфорду и оказалось у него на бюро, когда к нему зашел один из вождей гахуку — Макис из племени нагамидзуха.

Могу себе представить, как Макис, склонный театрализовать все свои поступки, вошел в контору. В прямоугольнике солнечного света появился сначала его темный силуэт в сияющем нимбе, прогнавший тени в тот момент, когда он переступил порог и стал по стойке «смирно», щегольски отсалютовав и браво звякнув украшениями из ракушек[14].

В последующие месяцы он часто являлся ко мне подобным образом, когда я работал один ночью. Он неожиданно возникал в свете керосиновой лампы и заполнял всю комнату своим присутствием. Предметы теряли цвет и объемность в резком свете лампы, но с Макисом было иначе. Его кожа поглощала безжалостно яркий свет, и, когда он приближался ко мне, черты его лица, контуры обнаженной груди и бедер четко рисовались в радужном сиянии. С него можно было писать портрет царя, жившего на заре истории человечества, какого-нибудь шумерского правителя, надменность и гордость которого увековечены в терракотовой фигурке или на каменном барельефе.

По западным стандартам мужской красоты он был невысок, но все его движения выдавали чувство собственного достоинства, компенсировавшее недостаток роста. Из-под век, изгибавшихся в том же направлении, что и поднимавшиеся вверх при улыбке утлы губ, глядели карие глаза. Скулы и переносица резко выделялись на фоне теней, скользивших по его лицу при каждом повороте головы. На уровне плеч качалась грива из туго сплетенных косичек.

Когда Янг-Уитфорд спросил, в чем дело, Макис поспешил заверить его, что у гахуку все благополучно. Он пришел один и по собственной инициативе, сказал он, чтобы попросить правительство направить к ним белого человека. Сначала Янг-Уитфорд предположил, что вождь имеет в виду одного из европейцев, присматривавших себе землю в долине, но Макис ответил, что ему нужен не такой человек. Выяснить точнее, чего же именно он хочет, так и не удалось Макис смутился и сказал, что правительство само должно знать, какой человек ему нужен. Тут Янг-Уитфорд вспомнил о моем письме. Он прочитал его и объяснил Макису, что в нем говорилось о прибывающем в Хумелевеку через несколько дней белом человеке, который хочет жить в какой-нибудь местной деревне. У Макиса сразу поднялось настроение, и он тут же попросил Янг-Уитфорда привезти меня в его селение.

Узнав об этом разговоре, я усомнился, целесообразен ли такой визит. Я не знал мотивов просьбы Макиса и боялся оказаться с самого начала в ложном положении, в роли, которая не доставила бы мне удовольствия и не была бы полезной для моей работы. Но поскольку просьба вождя могла быть совершенно безобидной, я согласился встретиться с ним.