Горменгаст

После часа, примерно, извивов и поворотов, перекрестков и произвольных предпочтений одного прохода другому, одного извилистого спуска другому, ведущему к коридору пошире холодному скату, Флэя прошиб пот от испуга, вызванного одной только мыслью, что без принятых им мер предосторожности он мог бы и не найти дорогу назад. Он понимал, что, если бы не меловые отметины, отыскать ее было бы невозможно. Внезапно голод напал на него. И в ту же минуту, заметив, что свеча его почти догорела, он вытащил из-за пояса, за который неизменно затыкал с полдюжины их, новую, присел на пол, приладил ее, уже зажженную, рядом с собой и, раскрыв длинный, с узким лезвием нож, отрезал краюху хлеба.

Справа и слева от него сгущалась чернильная тьма. Флэй сидел в таинственном ореоле свечного мерцания, лицо его, лохмотья, руки и волосы заливал трагический свет. Тень тяжело нависала за ним на стене. Он вытянул ноги и как раз собрался опять откусить от краюхи, когда услышал раскат хохота.

Если бы не жуткая мощь этого смеха и не тот факт, что донесся он сзади – из-за стены, к которой прислонился Флэй, ему не оставалось бы ничего, кроме как счесть услышанное воплем безумия, раздавшимся в собственной его голове – чем-то, различенным слухом сознания.

Но об этом не могло быть и речи. К нему, к его воображению, этот смех никакого отношения не имел – безумцем Флэй не был. Однако он понимал, что безумие где-то рядом. Ибо демонический вопль этот – или вой – включал в себя нечто, от чего Флэя вскочил на ноги, словно его дернул кверху рыболовный крючок, нечто, бросившее его, даже не осознавшего своего движения, к противоположной стене, вжавшись в которую он, точно загнанный в угол, уставился, пригнувшись, на холодные кирпичи, к коим только что прислонялся: как будто сама стена заразилась отгороженным ею безумием и следит за ним каждым своим помешавшимся кирпичом.

Господин Флэй слышал, как капли пота разбиваются о пол у его ног. Во рту у него пересохло. Сердце бухало на манер барабана. И все же он ничего не видел. Только ровное пламя свечи, стоявшей у основания противоположной стены.

И тут хохот раздался снова, двойной нотой – почти такой, как если бы горло, из которого исходил этот призрачный смех, обладало странным устройством, как если б оно способно было звучать на два голоса сразу.

Об эхо нечего было и думать, поскольку повторы и наложения звука отсутствовали – только сдвоенный ужас.

На этот раз высокий звук выродился в визгливый скулеж, но даже в этом мертвенном завершении присутствовала двукратность – страшное, цепенящее ощущение двойного безумия.

Некоторое время после того, как все стихло, господин Флэй оставался неспособным пошевелиться. Он был потрясен. Чувство уединенности разбилось в нем вдребезги; невозможность найти случившемуся разумное объяснение, хоть как-то понять, что произошло здесь в этот предрассветный час, казалась подобием оскорбления – оскорбления, брошенного его узкому, но гордому уму. Да и страх – страх перед тем, чего он не может увидеть, но что находится от него в нескольких ярдах, сковал Флэю руки и ноги.

Однако тишина длилась, повторения не последовало, и, в конце концов, Флэй подобрал с пола свечу и, не раз и не два оглянувшись, выступил, переходя от одной меловой отметки к другой, в обратный путь, который в конечном итоге привел его к изначальному роковому распутью. За ним Флэй уже чувствовал себя как дома и шел без колебаний, пока не добрался до своей комнаты.

Разумеется, махнуть на случившееся рукой было невозможно. Нагнанный смехом непостижимый ужас не покидал его и на следующий день, и, едва поднялось солнце, жуткое место вновь поманило его к себе. Не то чтобы Флэю хотелось еще раз ощутить тошнотворный трепет, а просто – тайну следовало вывести под трезвый свет дня, и кем бы ни было то существо, животным или человеком, его надлежало прояснить, ибо коренными побуждениями Флэя оставались побуждения прежнего первого слуги Горменгаста – верноподданного, которому несносна даже мысль, что где-то в древнем замке завелись некие силы или стихии, нечто, противное церемониальной жизни – тайны или деяния, которые, как знать, могут оказаться смертоносным ядом для здорового тела замка.

Он намеревался исследовать дальнейшее протяжение страшного прохода и, если представится случай, проделать обратный путь каким-нибудь параллельным коридором, отыскав, коли удастся, ключ к тому, что таится по другою сторону стены.

Все это Флэй исполнил, но без успеха. День за днем бродил он по холодным кирпичным проулкам, петляя, пересекая собственные следы, по дюжине раз на дню теряя направление – снова и снова выходя в изначальный коридор, – но так и не смог разобраться в запутанной архитектуре. Раз за разом, возвращаясь к месту, в котором его поразил буйный хохот, Флэй вслушивался, но всегда слышал лишь стук собственного сердца.