Горменгаст

А где он начинается в замке? И никто их в коридоре статуй не видел? Смогут ли они отыскать обратный путь в этот коридор, когда тоннель выйдет в безмолвный, безжизненный мир проходов и залов? А его отвести в лес, к выходу из тоннеля, смогут?

Кончено, смогут. И не теряя времени, восторгаясь тем, что их открытие так взволновало взрослого, ибо себя Фуксия таковой все еще не считала, – они вместе с Флэем направились к лесу.

Флэй почти мгновенно увидел в открытии, сделанном ими, куда больше возможностей, чем могли вообразить себе Титус и Фуксия. Если все правда, значит в нескольких минутах ходьбы от пещеры его, Флэя, ждет, так сказать, открытая дверь, ведущая в самое сердце древнего дома, путь, которым он сможет, если захочет, пройти, когда в пяти футах над его головой яркий свет дня будет заливать леса и поля, – а стало быть, и надежда искоренить затаившееся в Горменгасте зло, выследить таковое до самых его истоков, возрастет для него многократно. Ибо до сей поры ему было отнюдь не легко добираться до замка, проделывая, иногда под луной, долгий путь от пещеры к Внешним Стенам, а от них – по дворам и открытым местам – к внутренним строениям, к тем или иным памятным ему покоям и проходам.

Если же сказанное – правда, он сможет в любое время дня и ночи выходить из-за той статуи в коридор изваяний, и суровая анатомия замка будет лежать перед ним, как на ладони.

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

Дни текли, и стены Горменгаста отзывались на прикосновение все большим холодом, пока лето сменялось осенью, а осень зимой – ледяной и темной. Долгими сроками дули ночью и днем ветра, выдавливая окна, расшатывая камни кладки, посвистывая и взревывая меж башен и труб, над хребтом замка.

А затем, что внушало не меньший страх, ветер внезапно стихал, и все вокруг погружалось в безмолвие. Безмолвие нерушимое, поскольку лай собаки, неожиданный лязг ведра или далекий вскрик мальчика казались реальными лишь потому, что оттеняли всемирную тишь, из которой они на миг выступали, как выставляются рыбьи головы из замерзающей воды – лишь для того, чтобы снова кануть вниз, не оставив следа.

В январе повалил такой снег, что людям, смотревшим на него из бесчисленных окон, уже не удавалось уверить себя, будто под гладким его покровом кроются очертания более острые либо краски более яркие, ибо все затопила мглистая белизна. Самый воздух задыхался от хлопьев величиною с детский кулак, а земля окрест взбухала затонувшими неровностями полузабытого ландшафта.

В окружавших замок просторных белых полях лежали или стояли, кренясь набок, закоченевшие до смерти птицы. Между ними бродили, прихрамывая, птицы еще не умершие, или вздрагивали в последнем отчаянном усилии маленькие, слипшиеся ото льда крылья.

Из окон замка ослепительный снег представлялся усеянным угольками, а поля – покрытыми, будто оспинами, телами солдат разгромленного зимою войска. Невозможно было сыскать чистой полоски снега, не искрапленой широко размахнувшейся смертью, – ни единый сугроб не обошелся без собственного кладбища.

Слепящий этот блеск делал птиц, каково бы ни было их оперение, черными, как смоль: теперь они отличались лишь очертаниями, тщательно вырезанными контурами, словно награвированными иглой, – столь тонким выглядел рисунок их шиповидных клювов, бородок перьев, изысканных когтей и голов.

Казалось, будто на бескрайнем похоронном покрове снега каждая птица этого войска отмечена тонкой, трагической артистичностью, являющей доказательство ее и только ее смерти; обозначена на языке, и не поддающемся расшифровке, и выразительном сразу – иероглифами фантастической красоты.

Снег, убивавший птиц, сам же их покрывал – касанием еще более страшным из-за его нежности. Но сколько бы слоев слепящей пороши ни ложилось один на другой, птиц, еще не перешедших порога смерти, хватало всегда – то было разрозненное, угольно-черное сонмище. И куда ни глянь, всюду виднелись они – ковыляющие, стоящие, дрожа либо утопая по грудь, проталкивающиеся в смертельной агонии сквозь роскошный смертоносный покров, оставляя за собою в снегу траншейки, указующие их путь.