Горм, сын Хёрдакнута

– Кто из вас не знает, Бард знаменит умением готовить пищу, особенно в поход, чтоб долго не портилась, – добавила Звана. – Продолжай.

– Йормунрек конунг услышал, что в ухоже спят Альвир и Эгиль, и велел позвать их и гребцов к столу. Встретил обоих приветливо, посадил от себя недалеко, за соседний стол, а гребцов за дальние. Всех стали обносить пивом. Начали поминать умерших и погибших в походах, а когда пьешь в память погибшего, обычай сноргов пить из рога. Рог нельзя поставить на стол, значит, надо пить до дна. Скоро все крепко напились, а Альвирову ватагу с устатку так развезло, что кто там же, за дальним столом, заснул, кого рвать стало, одни смогли за двери выйти, а другие прямо в покое весь пол заблевали…

– Ты, Гунберн, рассказчик честный, если кого рвало, так и говоришь: «Их рвало.» А не, например: «Они срыгивали[91],» – с некоторым одобрением заметил Лют. – Мы поняли, гребцы ужрались в три дуги с колокольцами и обблевались в поросячий визг, дуй дальше про Барда.

– Бард все продолжал им наливать, как некоторые бы сказали, из издевательства. Гостеприимный хозяин перепившего гостя уложит спать, а не будет делать из него посмешища. Конунг, тот как раз смотрел и веселился. Эгиль заметил, что Альвир уже хорош, и следующий рог, поднесенный ему, выпил сам. Бард тут же ему подсунул еще один полный рог. Эгиль и его тут же опорожнил и сложил вису. Я ее не помню точно, но смысл был: «Как для обычных гостей, так у тебя ни баранины, ни пива нет, а как конунг за стол, так и пиво сыскалось, и пир горой?»

– Как же так, Эгиль вису сказал, чтоб с первого раза да не запомнилась? – опечалился Селимир. – Не иначе, нарезался в лоскуты, хоть и вида не казал.

– Бард сильно обиделся на правду и пошел к конунгу, – продолжил кузнец. – Он сказал, что Эгиль позорит его гостеприимство – сколько бы ни пил, все не напивается. Конунг ему ответил: «Те, кто позорит мою правую руку, навлекут гнев Одина.» Тем временем, Эгиль повел Альвира к выходу – тот был так пьян, что едва на ногах держался. За дверями, их встретил Бард, а пригожая дева поднесла Эгилю и Альвиру два рога – мол, от него на сон грядущий. Эгиль снова выпил Альвиров рог, а второй поднесенный понюхал и сказал:

«Руны на роге режу,
Кровь их моя окрасит.
Рунами каждое слово
Врезано будет крепко.
Брагу девы веселой
Выпью, коль захочу я,
Только на пользу ль будет
Брага, что Бард мне налил?[92]»

– Нет, лысого сын и в подпитии гранесловием горазд! – снова перебил Гуннбьорна Селимир, неожиданно оказавшийся любителем творчества скальда-забияки.

– Тут Эгиль и вправду вырезал руну на роге ножом, потом тем же ножом уколол себе палец, окрасил руну кровью, и только он это сделал, рог разлетелся на куски!

– Сильное волшебство, – с уважением сказал воевода.

– Эгиль, он и это может, – одобрительно добавил посадник.

Бушуиха сложила руку в кукиш, для отвадки сглазов, наговоров, и случайных отскоков всевозможного волхвования. Былята, Святогор, и Звана видимо не отозвались на упоминание о сверхъестественном и продолжали слушать.

– Едва рог разлетелся, Эгиль мигом выхватил свой меч и по самую рукоять вонзил Барду в грудь. Тут подоспели конунг и его челядь, и увидели, что покой рядом с пиршественным разгромлен, ублеван Альвировыми гребцами чуть не до потолка, Бард валяется у дверей мертвый в луже собственной крови, поодаль Альвир стоит на четвереньках и раскидывает дополнительные харчи, а Сына Лысого след простыл. Конунг велел искать его с факелами по всему острову и оцепить гавань. Искали до рассвета, не нашли, решили, что он или вплавь перебрался на соседний островок Саути – ночью, осенью, в бурю, с оружием, – или скорее утонул. Конунг на следующий день на Энгульсей ушел с флотом, но велел на всякий случай послать на тот остров девятерых на лодке. Девятерых с лодкой неделю не было, за ними еще лодку послали. К тому времени, от девятерых на лодке осталось шестеро на берегу. Троих скальд зарубил и уплыл на их лодке, такие дела.

– И он в лицо и при свидетелях назвал Барда Кетильссона отравителем и убил, – с удовлетворением заключила Звана.

– А с Альвиром что Ерманарек сделал? – спросил Былята.

– Ничего, дал ему и гребцам опохмелиться и отпустил.

– Знаете, как про него говорят: «Суров, но справедлив?» – с дрожью ненависти в голосе сказал Селимир. – Ты девять невинных сгуби, десятого прикончить позабудь ненароком, и про тебя так скажут. Что еще за гнусь он в Ситуне уделал?

– Ситунского цеха кузнецов больше нет, – буркнул Святогор. – И кожевенников.

– Зачем же он цеха-то разогнал? – посадник развел руками.

– Не разогнал, – цеховой староста повернулся к Гуннбьорну, скрипнув искусственной ногой. Костяшки на его огромных кулаках, покрытых шрамами и следами от ожогов, побелели. – Говори.