Горький хлеб

Все повернулись к бобылю, а тот скинул с головы колпак и пошел по кругу.

— Кидайте по полушке ‑ будут вам кони, и не один, а два.

— Пошто два, Афоня?

— На другом я поскачу. Без меня Иванка в Москве сгинет. Чуть зазевался ‑ и пропадай головушка. Москва бьет с носка, особливо деревенских. А мне не привыкать. Почитай, пять годков по Москве шатался.

— А что, хрещеные? Мужик он бывалый, верткий, пущай с Иванкой едет, проговорил Акимыч.

— Где коней добудешь? ‑ спросил Исай.

— У князя одолжу, ‑ подмигнул селянам Шмоток. ‑ Княжьему конюху челом ударю, денег дадите ‑ винцом угощу, уломаю Никиту. Господские кони сытые, зажирели на выгоне, одначе до Москвы промнутся.

Уезжали вечером, тайно: дознается приказчик, что без спроса без ведома к князю собираются ‑ ну и быть беде. В железа Калистрат закует, либо в вонючую яму кинет ослушников.

Коней Афоня и в самом деле раздобыл. Полдня у Никиты в избе высидел, ендову хмельной браги с ним выпил. Никита долго отнекивался, бородой тряс.

— На гиль меня подбиваешь, Афоня. За оное дело не помилуют. Да и на дороге теперь пошаливают. В един миг под разбойный кистень[52] угодите. Два коня, больших денег стоят. Вовек с князем мне не расплатиться. Нет уж, уволь. Поищи коней в ином месте.

Но не таков Афоня, чтобы отказом довольствоваться. Битых три часа Никиту улещивал, даже на колени перед ним встал и слезу проронил.

Покряхтел, покряхтел Никита, да так и сдался. Встал перед божницей, молитвы забормотал, прося у господа прощения. Затем повернулся к бобылю.

— За мир пострадаю, Афоня. Коли что ‑ выручайте. Большой грех на душу примаю. У самого жита нет. Может, и окажет князь милость.

…За околицей, когда совсем стемнело, гонцов провожали Исай и Акимыч. Отец благословил сына, облобызал троекратно, напутствовал:

— Удачи тебе, Иванка. Ежели князь смилостивится ‑ пусть грамотку приказчику отпишет. Гордыню свою запрячь, я тя знаю… В Москве по сторонам не глазей. Остепенись, дело разумей. Все село тебя ‑ ох, как ждать будет.

Акимыч протянул Иванке полтину денег, перекрестил дрожащей сухой рукой:

— Прими от селян, молодец. Сгодится в дороге. Езжайте с богом…

Ездоки спустились к реке, обогнули взгорье и сосновым перелеском стали выбираться на проезжую дорогу.

Ехали молча. В Болотникове еще не улеглось радостное волнение. Еще бы! Из всего села его гонцом к князю выбрали. Такой чести удостоили и на серьезное дело снарядили, шутка ли. Это тебе не борозду в поле прокладывать.

Но вскоре в душу закралась и тревога: князь Телятевский спесив да прижимист, не легко к нему будет подступиться. Да и Пахом не зря сказывал, что на Руси праведных бояр нет.

Дорога шла лесом. Темь непроглядная, а по небу ‑ золотая россыпь звездная. Тихо, уныло.

У ездоков за спиной по самопалу, за кушаками ‑ по кистеню да по ножу охотничьему. Чего в дороге не бывает!

Нагулявшиеся, сытые кони, как только вышли на дорогу, звонко заржали и сразу же понеслись вскачь.

Афоня, едва удерживаясь в седле, закричал на молодого рысака:

— Тпру‑у‑у, окаянный! На пень с тобой угодишь.

Болотников огрызнулся:

— А брехал, что на коне горазд сидеть. Лежал бы на полатях. С тобой и за неделю не управишься. Кину тебя в лесу, а сам поскачу.

Иванка потрепал коня за гриву, натянул поводья и взмахнул плеткой. Рысак послушно умчал наездника в темноту. А вдогонку испуганно, на весь лес пронеслось:

— Иванушка‑а‑а, постой, милай!

Болотников осадил коня, подождал Афоню. Шмоток начал оправдываться:

— Годков пять на лошаденку не садился. Ты не серчай, Иванка. Я обыкну…

Болотников досадно махнул рукой: послал господь наездника. Однако вскоре пришлось ехать не торопясь. Чем дальше лес, тем теснее обступали дорогу ели, цепляясь колючими лапами за вершников. Бор тянулся непроницаемой черной стеной, мрачно шумел, нагонял тоску.

Над самой головой вдруг громко и протяжно ухнул филин. Афоня ойкнул, втянул голову в плечи, погрозил в темноту кулаком:

— У‑у, разбойник.

— Чудной ты мужик, Афоня. Пошто в Москву напросился? Князь у нас крут на расправу да и приказчик за самовольство не помилует.

— Наскучило мне на селе, парень. Человек я бродяжный. В белокаменной давненько не бывал. Охота по Москве пройтись, на бояр посмотреть, хлеба‑соли покушать, красного звону послушать. А кнута я не боюсь, кожа у меня дубленая. Бывало, неделями на правеже[53] за недоимки простаивал, батогами нещадно пороли.

— Нелегко в Москве жилось, Афоня.