Горький хлеб

К питухам подошла Степанида, стряхнула с лавки тщедушного Карпушку, грохнула пудовым кулачищем по столу:

— Тиша‑а‑а, черти!

Мужики разинули рты, присмирели, а Иванка громко на всю избу рассмеялся.

— Ловко же ты гостей утихомирила. Тебе, Степени да, в ватаге атаманом быть.

Бабе ‑ лет под тридцать, глаза озорные, глубокие, с синевой. Обожгла статного чернявого парня любопытным взглядом и молвила:

— В атаманы сгожусь, а вот тебя в есаулы[50] бы взяла.

— Отчего такой почет, Степанида?

— Для бабьей утехи, сокол.

Мужики загоготали, поглядывая на широкобедрую мельничиху.

— Ступай, ступай, матушка, к печи. Подлей‑ка мужичкам штец, ‑ замахал руками на Степаниду мельник.

Степанида появилась на Панкратьевом холме года три назад. Привез ее овдовевший Евстигней из стольного града. Приметил в торговых рядах на Варварке. Рослая пышногрудая девка шустро сновала между рундуков и с озорными выкриками бойко продавала горячие, дымящиеся пироги с зеленым луком. Евстигнею она приглянулась. Закупил у нее сразу весь лоток и в кабак свел. Степанида пила и ела много, но не хмелела. Сказала, что пять лет была стрелецкой женкой, теперь же вдовая. Муж сгиб недавно, усмиряя взбунтовавшихся посадских тяглецов в Зарядье Китай‑города. Евстигней подмигнул знакомому целовальнику[51] за буфетной стойкой. Тот понимающе мотнул бородой, налил из трех сулеек чашу вина и поднес девке. Степанида выпила и вскоре осоловела. Мельник тотчас сторговался с ямщиками, которые вывели девку во двор, затолкали в крытый зимний возок, накрепко связали по рукам и ногам и с разбойным гиканьем, миновав Сивцев Вражек, понеслись по Смоленской улице к Дорогомиловской заставе.

Мельник на сей раз не поскупился. Довольные, полупьяные ямщики подкатили к утру к самой мельнице.

Опомнилась Степанида уже только у Евстигнея в избе. Первые дни отчаянно бранилась, порывалась сбежать из глухомани в шумную, суетливую Москву. Евстигней запирал буйную бабу на пудовый замок и спал, словно пес, укрывшись овчиной, целую неделю у дверей.

Как‑то Степанида попросила вина. Обрадованный Евстигней притащил ендову с крепкой медовухой. Баба напилась с горя и пустила к себе мельника. С той поры так и смирилась.

…Мужики выпили еще по одной. Затем человек пять из них подошли к буфетной стойке и стали упрашивать Евстигнея продать еще по косушке. Мельник заупрямился и заломил еще большую цену. Крестьяне собрали в шапку последние медяки и втридорога выкупили у "благодетеля" пару сулеек. Выпили, обнялись, загорланили песню, а затем ударились в пляс. Один из них взмахнул руками и упал на пол, уткнувшись бородой а метлу. Питухи подняли мужика на ноги, подхватили под руки, усадили за стол, поднесли чарку.

— Пей, Еремей, будешь архерей!

— Эк, запился! Язык лыка не вяжет, ‑ покачал головой мельник, подкладывая селянам капусты.

— Э, нет, батюшка, ‑ ожил замолчавший было Афоня. ‑ Не тот пьян, что двое ведут, третий ноги переставляет, а тот пьян, кто лежит, не дышит, собака рыло лижет, а он и слышит, да не сможет сказать цыц!

Дружный хохот пронесся по избе. Даже Степанида безудержно смеялась, забыв о горшках с варевом, утирая выступившие слезы. Сказала от печи:

— Борода редка, а мозговит мужичок.

Афоня и тут нашелся что ответить:

— Благодаря Христа, борода не пуста, хоть три волоска, да растопорчившись!

И снова хохот.

Осушив косушку вина, Карпушка совсем опьянел, полез к мужикам целоваться. Роняя слезы в жидкую бороденку, невесело высказывал:

— Никудышная жизнь, братцы‑ы‑ы. Поп из деревеньки и тот сбежал. Николка у мя преставился с голодухи, а панихиду справить некому…

Карпушка потянулся за пазуху, достал мошну, заглянул во внутрь и горестно забормотал:

— Последний грош пропил, братцы. Хоть бы еще посошок опрокинуть. Изболелась душа‑то…

Поднялся из‑за стола и, шатаясь, побрел к хозяину.

— Нацеди, кормилец, чарочку.

— Чарочка денежку стоит.

— Нету, кормилец, опустела мошна. Налей, батюшка. Николку помяну‑у.

Евстигней Саввич достал из‑под стойки пузатую железную ендову, обтер рушником, побултыхал перед своей бородой, смачно, дразня мужика, крякнул.

— Плати хлебушком. Пуд муки ‑ и твоя ендова.

Селянин съежился, слезно заморгал глазами, а затем в отчаянии махнул рукой и приволок свой мешок с мукой.

— П‑римай, Саввич! Все едино пропадать, а чадо помяну. Евстигней передал мужичонке ендову, а сам проворно сунул мешок под стойку. Карпушка обхватил обеими руками посудину, посеменил к столу, но тут споткнулся о чью‑то ногу в дырявом размочаленном лапте и обронил ендову на пол. Вино вытекло.

Мужичонка схватился за голову, уселся возле печи и горько по‑бабьи заплакал.

Болотников поднялся с лавки, поставил страдника на ноги и повел его к стойке. Сказал Евстигнею зло и глухо:

— Верни мужику хлеб, Саввнч.

Мельник широко осклабился, развел руками.

— Пущай ендову с вином принесет. Дарового винца у меня не водится.

Иванка швырнул на стойку алтын.

— Еще алтын подавай…

Болотников насупился, гневно блеснул глазами и, тяжело шагнув за стойку, притянул к себе мельника за ворот рубахи.

— Отдай хлеб, а не то всю мельницу твою порушим!