Горькая жизнь

Раздалось смачное чавканье лопнувших костей. Один из вологодцев не выдержал, согнулся пополам, и его вырвало, здорово вырвало, буквально вывернуло наизнанку. Скорчившийся вологодец задом отъехал от лежавшего на земле Христинина.

– Сы-ы-ы, – вновь поперли из него остатки обеда.

В этот миг Писателя Же словно бы что-то кольнуло в пах, в висках раздался тревожный звон, он вскинул голову и неожиданно для себя увидел, что колонна, еще не так далеко ушедшая, остановилась, среди заключенных началось мельтешение… Что за мельтешение, младший сержант не сразу и понял, подошел к кочке куги, ткнул ногой, проверяя ее на прочность, вытер о жесткую, почти проволочную шапку приклад автомата.

Дальше произошла штука вообще удивительная, от которой младший сержант даже присел, но не сообразил, что это такое. В голове его словно бы выключатель какой щелкнул, и вся округа – люди все, громоздкая железнодорожная насыпь, хилые деревца, растущие по обе стороны ее, неприятные мокрые взболтки облаков, уходящие за горизонт, – все это будто бы померкло, исказилось и начало видеться в другом свете.

– Не пойму, зачем зеков гонят обратно, – пробормотал недовольно Житнухин, покрутил головой – слишком уж жестко стала давить на горло верхняя пуговица гимнастерки. – И какая дурная голова это придумала?

А худые, усталые, стучащие разбитыми костями заключенные неслись неудержимо бегом – хрипели, задыхались, выплевывали на ходу из себя остатки легких. Прошло еще несколько минут, и лавина зеков накрыла писателя Же и тех, кто застрял около него – всю группу. Житнухин по-прежнему не мог понять, что происходит, что-то не срабатывало в его голове, закоротило, остановилось что-то, а вот самоохранник Сташевский быстро сообразил, откинул в сторону винтовку и завыл громко, по-бабьи:

– Братцы, простите, Христа ради! Бра-атцы! – он вскинул над собой обе руки, прикрыл ими голову, на которую была нахлобучена пилотка (нарядная энкаведешная фуражка с голубым верхом ему либо не досталась, либо не была положена, как бывшему врагу народа), взвыл снова: – Братцы-ы! Ы-ы-ы!

Кто-то подхватил его винтовку и сходу, прикладом, ловко и точно тюкнул Сташевского в низ шеи.

Самоохранник охнул надорванно, словно бы в нем лопнула какая-то важная жила, перешел с бабьего воя на школярский, жалкий, через мгновение получил новый удар и ткнулся физиономией в грязь.

– Ы-ы-ы, – напоследок выпростался из него легкий вонючий парок, и бывший преподаватель марксизма-ленинизма затих. Кажется, навсегда – у него конвульсивно задергались ноги, приподнялась и шлепнулась в грязь рука, загребла горсть жидкой холодной каши, попробовала избавиться от нее, но не смогла и застыла.

Онемевший, потерявший всякую сообразительность младший сержант не оказал никакого сопротивления, – собственно, он ничего не смог бы сделать с лавиной зеков, навалившихся на охранников, убивших Христинина. Кстати, в лавине не было видно ни одного охранничьего голубого картуза – понятно, куда подевались их владельцы.

Младшему сержанту завернули руки за спину, задрали повыше локти – Житнухин едва не ткнулся физиономией в носки собственных сапог, замычал, поливая их слюнями. Слюни потекли из его рта очень обильно.

Егорунин опустился перед распластанным Христининым. Узнать бывшего лейтенанта, лихо возводившего переправы под шквальным огнем немцев, было нельзя: лицо смято ударами прикладов, превращено в сплошную отбивную, на поверхность вылезла пугающе белая кость, где, зацепившись невидимой ниткой и, похоже, еще чем-то, повис светлый, со стальным отливом, круглый глаз.

Если лицо не было христининским – слишком уж изуродовано, то глаз был его, Володи Христинина.

Вздохнув тяжело, Егорунин встал на колени перед телом зека, прикоснулся пальцами к рукаву рваной телогрейки. Пробормотал тихо, сырым, насквозь промокшим голосом:

– Прости всех нас, лейтенант!

Заключенные, толпившиеся сзади, примолкли. Была слышна лишь нудная, вызывающая ломоту в зубах звень комаров. Егорунин приподнял голову, огляделся, увидел неподалеку стайку невысоких, подмытых болотным ядом сосенок, кивнул в сторону Писателя Же, ухватившегося грязными дрожащими руками за голову.

– Этого – туда вон, – Егорунин ткнул пальцем в худосочные сосенки.

– А деревья выдержат?

– Выдержат. Болотные деревья что угодно выдерживают, у них прочные стволы.

– На чем вешать-то, командир?

– Да веревок вокруг полно валяется… Стоящие вещи – ремни, например, – не поганьте. Они еще пригодятся.

Житнухин просяще затряс головой, но его уже подхватили под мышки, оторвали от земли и поволокли к сосенкам. Младший сержант завыл, ноги у него отказали, подломились безвольно – идти он не мог.

– Тьфу! – отплюнулся Егорунин. – Волоките его, ребята, дальше – пусть прокатится, – он помахал ладонью у себя перед лицом и произнес удивленно: – Никак обоссался, вояка?

Перед щегольски подшитых, зауженных сбоку штанов-галифе у Житнухина был мокрым, с «писателя» текло.

– И верно, обоссался, – изумленно молвил кто-то.

– Бери выше, парень, – не только обоссался… Чуешь душок?